Мика молчит.

– Сделаем так, как ты скажешь. Мика молчит.

За всю свою, почти тридцатилетнюю, жизнь она ни разу не былатолком счастлива, что-то важное всегда проходило мимо нее, она даже с сестройне смогла справиться. Есть ли Микина вина в том, что Васька выросла такойсукой? Безусловно, есть. И даже наверняка. Но разве Мика не заслуживает хотьосколочек радости, хоть щепоть, хоть крошку? Она старалась никому и никогда неделать больно, она старалась никого не обижать, а если такое и происходило (какв случае с бедняжкой Ральфом), то не по злому умыслу.

Если подумать, если хорошенько разобраться.

Как бы то ни было, ей все-таки перепала крупица – хоть накрупицу и отпущено пять минут. Этого вполне хватит, чтобы вспоминать опроизошедшем долгое время, может быть – всю оставшуюся жизнь. Васька –истеричка и психопатка, совершенно не заслуживает такого потрясающего парня. Нои она, Мика, никогда бы не смогла его заслужить.

И никто бы не смог, за исключением, разве что Черной Мамбы.

Черная Мамба (в миру – Ума Турман) была такой же блондинкой,как и Мика, но па этом сходство и заканчивается. К тому же у Черной Мамбы –сорок второй размер ноги, а у Мики – жалкий тридцать восьмой.

Такой же, как у всех. Или почти у всех.

Мика – среднестатистическое ничтожество.

Пока Мика рассеянно размышляет об этом, происходит что-тостранное: она больше не упирается в спину этого парня, напротив, это онупирается в нее рельефной грудью и плоским животом. И Мика больше не сидитпозади него на разухабистом модерновом мопеде. Мика сидит впереди него, нажесткой облупленной раме старого велосипеда, точно такого же, на котором еемама и отец отправились на небеса.

Это – велосипед. Так и есть.

Вот звонок с отломанным ушком, вот прикрученный к рулюкарманный фонарик, призванный выполнять роль фары-противотуманки, что будет,если она ухватится за обломок ушка и позвонит в звонок?

– Дзинь! Дзи-инь-дзи-инь, берегитесь, люди, это мы!..

Мике и вправду кажется, что звонок звенит, а губы этогопарня щекочут ей ухо, он что-то говорит, но ветер относит все его слова,развешивает на деревьях, расклеивает на стенах домов, загоняет в гулкие подворотни.И она никогда не узнает, что же такое важное он хотел ей сказать.

Велосипедное наваждение длится недолго, но, чтобы избавитьсяот него, Мике приходится несколько раз крепко зажмурить глаза и вновь открытьих.

Слава богу, под ней снова мопедное седло, а впереди – спина этогопарня, к которой она прижалась. Но ощущение того, что он – еще и сзади, иобволакивает ее со всех сторон, сохраняется: Мика заключена в его тело, как вкольца Мирового Червя. А в нем, как известно, скрыто все сущее, он – всему началои всему конец.

У Мики на этот счет нет никаких возражений.

– Поедем куда-нибудь, – говорит она.

– Не домой? – уточняет этот парень.

– Нет.

Вот она это и произнесла.

– У меня есть предложение, Мика… Я знаю одно местечко,которое должно тебе понравиться.

– Кафе? – слово опять выбрано наугад.

– Нет, не кафе. Думаю, ты уже устала от заведенийподобного рода. Я прав?

Мика-Мика, какая же ты дуреха! Ты и думать забыла, что самаработаешь в ресторане и целый день стоишь у плиты, и тебе до смерти надоел одинтолько вид продуктов, какими бы свежими и прекрасными они ни были. Вотинтересно, какую еду предпочитает этот парень? Прошлой ночью разговор шел обутерброде с тунцом, но, в конечном итоге, все ограничилось кофе. Хотя рыба,ему безусловно подходит. И не просто рыба, а сырая рыба, – тот же тунец,или сардины, или камбала, или даже осьминоги. При условии, что все это должнобыть только что выловлено, но не при помощи сети, невода и трала, а при помощичего-то более экзотического.

Копья, например.

Пойманная рыба складывается в черепаший панцирь, после чегоразделывается прямо руками и тут же съедается.

Представить такую картинку Мике гораздо легче, чемпредставить этого парня скучающим в дорогом ресторане с меню в татуированныхруках.

– Я прав? – снова повторяет он.

– Конечно.

– Тогда отправимся под небеса. Ты не пожалеешь, обещаю…

* * *

…Он не обманул.

Это и есть небеса.

Ну, почти небеса. Вот уже час они сидят на крыше дома всамом центре Петроградки, Мика видела этот дом тысячу раз, но не подозревала,что у него есть крыша.

Ни разу в жизни она не задумывалась о крышах, и этобезусловное упущение.

Окна – вот что было для нее самым главным. Да и как иначе,если существуют витражные Гент, Утрехт и Антверпен, способные напрочь изменитьреальность. Сидя на гребне крыши, она рассказывает этому парню оГенте-Утрехте-Антверпене, собаки и птицы тоже не забыты, что уж госорить одароносице и дарохранительнице, об астролябии, арбалете, двойной свирели ивиноточиле.

– Виноточило – это виноградный пресс? – осторожноспрашивает он.

– Верно. Виноградный пресс, – смеется она.

Кто бы мог подумать, что в абсолютно непролазных дебряхтатуировок скрывается такой академический ум! Покончив с виноточилом, Микапереходит к медному эстонскому рыбаку из кухонной ниши и к «HOMO BULLA EST»[47], спрятанной в складках его дождевика.

– Человек есть мыльный пузырь, – тут же переводит этотпарень.

– Верно! – Мика потрясена.

– Я не думаю, что это правда. Я думаю, что все обстоит какраз наоборот. Человек – это лучшее, что может произойти с миром. Или с богом,как тебе будет угодно.

Или со мной, мысленно добавляет Мика. Этот парень –несомненно, человек, хотя на языке у Мики вертится масса определений, самоебезобидное из которых и есть бог. Бог, не имеющий отношения ни к одной измировых религий. Бог, сам не ведающий о своем божественном происхождении.Простодушный, как тунец, сардина или осьминог.

Город, лежащий у ног Мики, по-настоящему красив.

И слишком велик для нее. Слишком огромен.

Чем занималась Мика все последние годы? Копалась вмикроскопических вещах. Свежее мясо и свежие овощи, морепродукты, зелень, рыба,трюфели, крупы – все это было много меньше, чем сама Мика, все это умещалось вруке.

Город в руке не уместишь. И небо над ним – тоже.

Этот парень сидит напротив Мики, спиной к городу. Этомупарню можно не волноваться по поводу города. Город и так принадлежит ему.

И немножко Мике.