— Знаете ли, что я приехал сюда для того, чтобы видетьдеревья? Вот эти… (он указал на деревья парка) это не смешно, а? Ведь тутничего нет смешного? — серьезно спросил он Лизавету Прокофьевну и вдругзадумался; потом чрез мгновение поднял голову и любопытно стал искать глазами втолпе. Он искал Евгения Павловича, который стоял очень недалеко, направо, натом же самом месте как и прежде. — но он уже забыл и искал кругом: — А, вы неушли! — нашел он его наконец: — вы давеча всё смеялись, что я в окно хотелговорить четверть часа… А знаете, что мне не восемнадцать лет: я столько пролежална этой подушке, и столько просмотрел в это окно, и столько продумал… обо всех…что… У мертвого лет не бывает, вы знаете. Я еще на прошлой неделе это подумал,когда ночью проснулся… А знаете, чего вы боитесь больше всего? Вы искренностинашей боитесь больше всего, хоть и презираете нас! Я это тоже, тогда же, наподушке подумал ночью… Вы думаете, что я над вами смеяться хотел давеча,Лизавета Прокофьевна? Нет, я не смеялся над вами, я только похвалить хотел…Коля говорил, что вас князь ребенком назвал… это хорошо… Да, что бишь я… ещечто-то хотел… Он закрыл руками лицо и задумался.

— Вот что: когда вы давеча прощались, я вдруг подумал: вотэти люди, и никогда уже их больше не будет, и никогда! И деревья тоже, — однакирпичная стена будет, красная, Мейерова дома… напротив в окно у меня… ну, искажи им про всё это… попробуй-ка, скажи; вот красавица… ведь ты мертвый,отрекомендуйся мертвецом, скажи, что “мертвому можно всё говорить…” и чтокнягиня Марья Алексевна не забранит, ха-ха!.. Вы не смеетесь? — обвел он всехкругом недоверчиво. — А знаете, на подушке мне много мыслей приходило… знаете,я уверился, что природа очень насмешлива… Вы давеча сказали, что я атеист, азнаете, что эта природа… Зачем вы опять смеетесь? Вы ужасно жестокие! — сгрустным негодованием произнес он вдруг, оглядывая всех: — я не развращал Колю,— закончил он совершенно другим тоном, серьезным и убежденным, как бы вдругтоже вспомнив.

— Никто, никто над тобой здесь не смеется, успокойся! —почти мучилась Лизавета Прокофьевна: — завтра доктор новый приедет; тот ошибся;да садись, на ногах не стоишь! Бредишь… Ах, что теперь с ним делать! —хлопотала она, усаживая его в кресла. Слезинка блеснула на ее щеке.

Ипполит остановился почти пораженный, поднял руку, боязливопротянул ее и дотронулся до этой слезинки. Он улыбнулся какою-то детскоюулыбкой.

— Я… вас… — заговорил он радостно, — вы не знаете, как явас… мне он в таком восторге всегда о вас говорил, вот он, Коля… я восторг еголюблю. Я его не развращал! Я только его и оставляю… я всех хотел оставить,всех, — но их не было никого, никого не было… Я хотел быть деятелем, я имелправо… О, как я много хотел! Я ничего теперь не хочу, ничего не хочу хотеть, ядал себе такое слово, чтоб уже ничего не хотеть; пусть, пусть без меня ищутистины! Да, природа насмешлива! Зачем она, — подхватил он вдруг с жаром, —зачем она создает самые лучшие существа с тем, чтобы потом насмеяться над ними?Сделала же она так, что единственное существо, которое признали на землесовершенством… сделала же она так, что, показав его людям, ему же ипредназначила сказать то, из-за чего пролилось столько крови, что если бпролилась она вся разом, то люди бы захлебнулись наверно! О, хорошо, что яумираю! Я бы тоже, пожалуй, сказал какую-нибудь ужасную ложь, природа бы такподвела!.. Я не развращал никого… Я хотел жить для счастья всех людей, дляоткрытия и для возвещения истины… Я смотрел в окно на Мейерову стену и думалтолько четверть часа говорить и всех, всех убедить, а раз-то в жизни сошелся… свами, если не с людьми! и что же вот вышло? Ничего! Вышло, что вы меняпрезираете! Стало быть, дурак, стало быть, не нужен, стало быть, пора! Иникакого-то воспоминания не сумел оставить! Ни звука, ни следа, ни одного дела,не распространил ни одного убеждения!.. Не смейтесь над глупцом! Забудьте!Забудьте всё… забудьте, пожалуста, не будьте так жестоки! Знаете ли вы, чтоесли бы не подвернулась эта чахотка, я бы сам убил себя…

Он, кажется, еще много хотел сказать, но не договорил,бросился в кресла, закрыл лицо руками и заплакал как маленькое дитя.

— Ну, теперь что с ним прикажете делать? — воскликнулаЛизавета Прокофьевна, подскочила к нему, схватила его голову и крепко-на-крепкоприжала к своей груди. Он рыдал конвульсивно. — Ну-ну-ну! ну, не плачь же, ну,довольно, ты добрый мальчик, тебя бог простит, по невежеству твоему; ну,довольно, будь мужествен… к тому же и стыдно тебе будет…

— У меня там, — говорил Ипполит, силясь приподнять своюголову, — у меня брат и сестры, дети, маленькие, бедные, невинные… Онаразвратит их! Вы — святая, вы… сами ребенок, — спасите их! Вырвите их от этой…она… стыд… О, помогите им, помогите, вам бог воздаст за это сторицею, радибога, ради Христа!..

— Говорите же, наконец, Иван Федорович, что теперь делать! —раздражительно крикнула Лизавета Прокофьевна: — сделайте одолжение, прервите,ваше величавое молчание! Если вы не решите, то было бы вам известно, что яздесь сама ночевать остаюсь; довольно вы меня под вашим самовластьем тиранили!

Лизавета Прокофьевна спрашивала с энтузиазмом и с гневом иожидала немедленного ответа. Но в подобных случаях большею частиюприсутствующие, если их даже и много, отвечают молчанием, и пассивнымлюбопытством, не желая ничего на себя принимать, и выражают свои мысли ужедолго спустя. В числе присутствующих здесь были и такие, которые готовы былипросидеть тут хоть до утра, не вымолвив ни слова, например, ВарвараАрдалионовна, сидевшая весь вечер поодаль, молчавшая и всё время слушавшая снеобыкновенным любопытством, имевшая, может быть, на то и свои причины.

— Мое мнение, друг мой, — высказался генерал, — что тутнужна теперь, так сказать, скорее сиделка, чем наше волнение, и, пожалуй,благонадежный, трезвый человек на ночь. Во всяком случае спросить князя и…немедленно дать покой. А завтра можно и опять принять участие.

— Сейчас двенадцать часов, мы едем. Едет он с нами илиостается у вас? — раздражительно и сердито обратился Докторенко к князю.

— Если хотите — останьтесь и вы при нем, — сказал князь, —место будет.

— Ваше превосходительство, — неожиданно и восторженноподскочил к генералу господин Келлер, — если требуется удовлетворительныйчеловек на ночь, я готов жертвовать для друга… это такая душа! Я давно ужесчитаю его великим, ваше превосходительство! Я, конечно, моим образованиемманкировал, но если он критикует, то ведь это перлы, перлы сыплются, вашепревосходительство!..

Генерал с отчаянием отвернулся.

— Я очень рад, если он останется, конечно, ему трудно ехать,— объявлял князь на раздражительные вопросы Лизаветы Прокофьевны.

— Да ты спишь, что ли? Если не хочешь, батюшка, так ведь яего к себе переведу! Господи, да он и сам чуть на ногах стоит! Да ты болен чтоли?

Давеча Лизавета Прокофьевна, не найдя князя на смертномодре, действительно сильно преувеличила удовлетворительность состояния егоздоровья, судя по наружному виду, но недавняя болезнь, тяжелые воспоминания, еесопровождавшие, усталость от хлопотливого вечера, случай с “сыном Павлищева”,теперешний случай с Ипполитом, — всё это раздражило больную впечатлительностькнязя, действительно, почти до лихорадочного состояния. Но кроме того, в глазахего теперь была еще и какая-то другая забота, даже боязнь; он опасливо гляделна Ипполита, как бы ожидая от него еще чего-то.