— Да это сумасшедший дом! — вскричала Лизавета Прокофьевна.

— Конечно, дом сумасшедших! — не вытерпела и резкопроговорила Аглая, но слова ее пропали в общем шуме; все уже громко говорили,все рассуждали, кто спорил, кто смеялся. Иван Федорович Епанчин был в последнейстепени негодования и, с видом оскорбленного достоинства, поджидал ЛизаветуПрокофьевну. Племянник Лебедева ввернул последнее словечко:

— Да, князь, вам надо отдать справедливость, вы-таки умеетепользоваться вашею… ну, болезнию (чтобы выразиться приличнее); вы в такойловкой форме сумели предложить вашу дружбу и деньги, что теперь благородномучеловеку принять их ни в каком случае невозможно. Это или уж слишком невинно,или уж слишком ловко… вам, впрочем, известнее.

— Позвольте, господа, — вскричал Гаврила Ардалионович,развернувший между тем пакет с деньгами, — тут вовсе не двести пятьдесятрублей, а всего только сто. Я для того, князь, чтобы не вышло какогонедоумения.

— Оставьте, оставьте, — замахал руками князь ГаврилеАрдалионовичу.

— Нет, не “оставьте”! — прицепился сейчас же племянникЛебедева. — Нам оскорбительно ваше “оставьте”, князь. Мы не прячемся, мызаявляем открыто: да, тут только сто рублей, а не все двести пятьдесят, норазве это не всё равно…

— Н-нет, не всё равно, — с видом наивного недоумения успелввернуть Гаврила Ардалионович.

— Не перебивайте меня; мы не такие дураки как вы думаете,господин адвокат, — с злобною досадой воскликнул племянник Лебедева, —разумеется, сто рублей не двести пятьдесят рублей, и не всё равно, но важенпринцип; тут инициатива важна, а что не достает ста пятидесяти рублей, этотолько частность. Важно то, что Бурдовский не принимает вашего подаяния, вашесиятельство, что он бросает его вам в лицо, а в этом смысле всё равно, что сто,что двести пятьдесят. Бурдовский не принял десяти тысяч: вы видели; не принесбы и ста рублей, если бы был бесчестен! Эти сто пятьдесят рублей пошли в расходЧебарову на его поездку к князю. Смейтесь скорее над нашею неловкостию, наднашим неуменьем вести дела; вы и без того нас всеми силами постарались сделатьсмешными; но не смейте говорить, что мы бесчестны. Эти сто пятьдесят рублей,милостивый государь, мы все вместе внесем князю; мы хоть по рублю будемвозвращать и возвратим с процентами. Бурдовский беден, у Бурдовского нетмиллионов, а Чебаров после поездки представил счет. Мы надеялись выиграть… Ктобы на его месте поступил иначе?

— Как кто? — воскликнул князь Щ.

— Я тут с ума сойду! — крикнула Лизавета Прокофьевна.

— Это напоминает, — засмеялся Евгений Павлович, долгостоявший и наблюдавший, — недавнюю знаменитую защиту адвоката, который,выставляя как извинение бедность своего клиента, убившего разом шесть человек,чтоб ограбить их, вдруг заключил в этом роде: “естественно, говорит, что моемуклиенту по бедности пришло в голову совершить это убийство шести человек, да икому же на его месте не пришло бы это в голову?” В этом роде что-то, толькоочень забавное.

— Довольно! — провозгласила вдруг, чуть не дрожа от гнева,Лизавета Прокофьевна: — пора прервать эту галиматью!..

Она была в ужаснейшем возбуждении; она грозно закинулаголову и с надменным, горячим и нетерпеливым вызовом обвела своим сверкающимвзглядом всю компанию, вряд ли различая в эту минуту друзей от врагов. Это былата точка долго сдерживаемого, но разразившегося, наконец, гнева, когда главнымпобуждением становится немедленный бой, немедленная потребность на кого-нибудьпоскорее накинуться. Знавшие Лизавету Прокофьевну тотчас почувствовали, что снею совершилось что-то особенное. Иван Федорович говорил на другой же денькнязю Щ., что “с ней это бывает, но в такой степени, как вчера, даже и с неюредко бывает, так года в три по одному разу, но уж никак не чаще! Никак нечаще!” — прибавил он вразумительно.

— Довольно, Иван Федорович! оставьте меня! — восклицалаЛизавета Прокофьевна: — чего вы мне вашу руку теперь подставляете? Не умелидавеча вывести; вы муж, вы глава семейства; вы должны были меня, дуру, за уховывести, если бы я вас не послушалась и не вышла. Хоть для дочерей-топозаботились бы! А теперь без вас дорогу найдем, на целый год стыда хватит… Подождите,я еще князя хочу отблагодарить!.. Спасибо, князь, за угощение! А я-то расселасьмолодежь послушать… Это низость, низость! Это хаос, безобразие, этого во сне неувидишь! Да неужто их много таких?.. Молчи, Аглая! Молчи, Александра! Не вашедело!.. Не вертитесь подле меня, Евгений Павлыч, надоели вы мне!.. Так ты,миленький, у них же и прощения просишь, — подхватила она, опять обращаясь ккнязю: — “виноват, дескать, что осмелился вам капитал предложить…”, а ты чего,фанфаронишка, изволишь смеяться! — накинулась она вдруг на племянника Лебедева,— “мы, дескать, от капитала отказываемся, мы требуем, а не просим!” А точнотого и не знает, что этот идиот завтра же к ним опять потащится свою дружбу икапиталы им предлагать! Ведь пойдешь? Пойдешь? Пойдешь или нет?

— Пойду, — тихим и смиренным голосом проговорил князь.

— Слышали! Так ведь на это-то ты и рассчитываешь, —обернулась она опять к Докторенке, — ведь уж деньги теперь у тебя всё равно чтов кармане лежат, вот ты и фанфаронишь, чтобы нам пыли задать… Нет, голубчик,других дураков найди, а я вас насквозь вижу… всю игру вашу вижу!

— Лизавета Прокофьевна! — воскликнул князь.

— Пойдемте отсюда, Лизавета Прокофьевна, слишком пора, да икнязя с собой уведем, — как можно спокойнее и улыбаясь проговорил князь Щ.Девицы стояли в стороне, почти испуганные, генерал был положительно испуган;все вообще были в удивлении. Некоторые, подальше стоявшие, украдкой усмехалисьи перешептывались; лицо Лебедева изображало последнюю степень восторга.

— Безобразие и хаос везде, сударыня, найдешь, — проговорил,значительно впрочем озадаченный, племянник Лебедева.

— Да не такие! Не такие, батюшка, как теперь у вас, нетакие! — с злорадством, как бы в истерике, подхватила Лизавета Прокофьевна. —Да оставите ли вы меня, — закричала она на уговаривавших ее; — нет, коли вы уждаже сами, Евгений Павлыч, заявили сейчас, что даже сам защитник на судеобъявлял, что ничего нет естественнее, как по бедности шесть человек укокошить,так уж и впрямь последние времена пришли. Этого я еще и не слыхивала. Теперьмне всё объяснилось! Да этот косноязычный, разве он не зарежет (она указала наБурдовского, смотревшего на нее с чрезвычайным недоумением)? Да побьюсь обзаклад, что он зарежет! Он денег твоих, десяти тысяч, пожалуй, не возьмет, пожалуй,и по совести не возьмет, а ночью придет и зарежет, да и вынет их из шкатулки.По совести вынет! Это у него не бесчестно! Это “благородного отчаяния порыв”,это “отрицание”, или там чорт знает что… Тьфу! всё навыворот, все кверху ногамипошли. Девушка в доме растет, вдруг среди улицы прыг на дрожки: “маменька, яна-днях за такого-то Карлыча или Иваныча замуж вышла, прощайте!” Так это ихорошо так по-вашему поступать? Уважения достойно, естественно? Женский вопрос?Этот вот мальчишка (она указала на Колю), и тот уж намедни спорил, что это-то изначит “женский вопрос”. Да пусть мать дура была, да ты всё-таки будь с нейчеловек!.. Чего вы давеча задравши головы-то вошли? “Не смейте подступаться: мыидем”. “Нам все права подавай, а ты и заикнуться пред нами не смей. Нам всепочтения отдавай, каких и не бывает-то даже, а тебя мы хуже чем последнеголакея третировать будем!” Истины ищут, на праве стоят, а сами как басурмане егов статье расклеветали. “Требуем, а не просим, и никакой благодарности от нас неуслышите, потому что вы для удовлетворения своей собственной совести делаете!”Экая мораль: да ведь коли от тебя никакой благодарности не будет, так ведь икнязь может сказать тебе в ответ, что он к Павлищеву не чувствует никакойблагодарности, потому что и Павлищев делал добро для удовлетворения собственнойсовести. А ведь ты только на эту благодарность его к Павлищеву и рассчитывал:ведь не у тебя же он взаймы деньги брал, не тебе он должен, на что же тырассчитывал как не на благодарность? Как же сам-то от нее отказываешься?Сумасшедшие! Диким и бесчеловечным общество признают, за то что оно позоритобольщенную девушку. Да ведь коли бесчеловечным общество признаешь, стало быть,признаешь, что этой девушке от этого общества больно. А коли больно, так как жеты сам-то ее в газетах перед этим же обществом выводишь и требуешь, чтоб это ейбыло не больно? Сумасшедшие! Тщеславные! В бога не веруют, в Христа не веруют!Да ведь вас до того тщеславие и гордость проели, что кончится тем, что вы другдруга переедите, это я вам предсказываю. И не сумбур это, и не хаос, и небезобразие это? И после этого этот срамник еще прощения у них же лезет просить!Да много ли вас таких? Чего усмехаетесь: что я себя осрамила с вами? Да ведь ужосрамила, уж нечего больше делать!.. А ты у меня не усмехайся, пачкун!(накинулась она вдруг на Ипполита): сам еле дышит, а других развращает. Ты уменя этого мальчишку развратил (она опять указала на Колю); он про тебя толькои бредит, ты его атеизму учишь, ты в бога не веруешь, а тебя еще высечь можно,милостивый государь, да тьфу с вами!.. Так пойдешь, князь Лев Николаевич, к нимзавтра, пойдешь? — спросила она опять князя, почти задыхаясь.