Если бы захотел.

Дюсен собирался упасть на грудь отца и расплакаться, но,когда они обнялись, отец весь поместился в его объятиях. Седеющая головаЖужубуна на его груди, а сам он высится над отцом, как скала над оседающим вземлю под собственным весом камнем.

— Сынок, — повторял Жужубун растроганно, —твоя кровь все же заговорила в тебе…

— Отец, — повторял Дюсен. Из груди рвалисьрыдания, он душил их так, как душил бы самого лютого врага, — отец… У меняведь нет никого, кроме тебя, отец…

— Ты прав, сын мой, ты прав. Только я… и твое племя.Твой народ!

Он отстранился наконец и, запрокинув голову, всмотрелся вповзрослевшее за последний день лицо сына. Тот из юноши за одну ночьпревратился в зрелого мужа.

— Куда мне встать, отец?

Жужубун помедлил:

— Ты у меня единственный сын… единственный наследник,которому я передам власть, свой народ, свои богатства, свои земли… Я очень хочутебя сберечь, сын мой! Ведь у меня никого больше нет… Но я не могу прятать тебяза спинами других воинов: наш древний род всегда был на виду, всегда в первыхрядах. Иди в головной сотне… но, умоляю тебя, будь осторожен. У меня, крометебя, ничего нет!

Голос его был умоляющим, душераздирающим. В глазах Жужубунавпервые был виден страх. Он смирился с ролью сына как заложника, но сейчас,когда увидел его молодым и сильным богатырем, равного которому не найти во всемогромном войске, страх впервые закрался в душу, укрепился, а сейчас накрылтакой ледяной волной, что поток дикого ужаса ударил в голову.

Дюсен открыл рот, намереваясь утешить стареющего отца, ноувидел в его глазах такой страх за него, что проглотил простые слова. В самомделе, разве бы он сам не отдал бесчисленные стада, богатства, власть надплеменем или над всем белым светом за любовь Кленового Листка?

После полудня печенеги снова пошли на приступ. На этот разиз Берендейских врат навстречу выплеснулись конные дружинники. Печенегов велмогучий и блистающий силой молодой сын верховного хана Дюсен, который долгиегоды томился заложником у злобного киевского кагана.

Все видели, что Дюсен выделяется как ростом, так и угрюмойкрасотой, свирепым мужеством, удалью, умением управлять конем, настоящимзверем, огромной саблей, которой можно разрубить наездника верблюда вместе сживотным.

Дюсен первым врезался в ряды киян, а все печенеги успелиувидеть, с какой яростью он опрокидывал их, топтал конем, рубил саблей,рассекал до пояса страшными богатырскими ударами. Затем все смешалось, землягудела от конского топота, а воздух звенел и рвался от дикого ржания раненыхконей и умирающих воинов.

— За Степь! — страшно закричал Дюсен. — ЗаСтепь!!!

Он с яростью и наслаждением обрушивал саблю. Встретивособенно рослого и крупного противника, привставал на стременах и свирепо билсверху, стремясь рассечь пополам, до самого седла, чтобы печенеги видели,какого героя получили, а кияне — какого потеряли.

— За Степь, — повторял он люто с каждымударом. — За Степь!.. Жечь города… Всех… всех… на горло!..

Он не знал, почему выбрал такой клич, но нужно драться зачто-то, принадлежать чему-то, ибо только в этом сила, только так можно силы нетолько терять, но и черпать, а жалок и ущербен человек, который бьется противчего-то… не «за», а «против»…

В ряду киевских дружинников мелькнул огненно-рыжий, словношкура молодой белки, плащ. Он развевался на плечах молодого и очень быстроговитязя, Дюсен сразу узнал Вьюна: дружили с того дня, как Дюсена привезли вКиев. Вьюн был огненно-рыжим подростком, весь в веснушках, даже плечи и спина вэтих коричневых смешинках, за что дразнили нещадно даже девчонки. Он сблизилсясо степнячком, ибо тому тоже доставалось как чужаку. Когда повзрослели и вошлив младшую дружину, дружили так же тесно. Вьюн был тем единственным, которомуДюсен доверил даже самую мучительную тайну, что сердце его заключено в КленовомЛистке, а ее сердце — в камне.

Вьюн на глазах Дюсена поверг троих степных удальцов. Вотличие от большинства дружинников, он предпочитал саблю, разве что по своейнемалой силе велел выковать себе на вершок длиннее. Четвертый отшатнулся ирухнул с коня, зажимая обеими ладонями разрубленное лицо.

В разгар схватки Вьюн, словно ощутив его присутствие,повернул голову. Их взгляды встретились. Только мгновение оба рассматривалидруг друга, затем Дюсен повернул коня. Во рту было гадко и горько. Ончувствовал, что Вьюн готов с ним сразиться, что он будет биться насмерть, таккак в самом деле сражается не против печенегов, а за Киев… В то время как он,со своим кличем, на самом деле все же не «за», а «против».

Со всех сторон звенело железо, страшно ржали кони. Дважды вгрудь и в спину звонко щелкало. От железных пластин стрелы отскакивали мелкие иблестящие, как речные рыбки. Он остановил коня только на другом конце бранногополя, закричал громовым голосом, воодушевляя уставших. Повел в бой, сшибся состеной красных щитов, проломил и глубоко вклинился в плотные ряды пешегоополчения.

За ним ринулось около сотни удальцов. В боевой ярости онрубил, топтал конем, повергал ударами огромной сабли, сам кричал звучнымстрашным голосом, не давая остыть в себе священной ярости, когда прав, когдаправота заставляет противника трепетать, делает его тело мягким как вода, а мечвыпадает из ослабевших пальцев.

Ополченцы таяли, как рыхлый тяжелый снег под лучамивесеннего солнца. Стены Киева приближались, он рубил во все стороны,продвигался и продвигался, пока чей-то отчаянный вопль не заставил оглянуться.Из сотни молодых смельчаков осталось меньше половины, да и тех сумелиостановить, отрезали от него, как и от всего войска. Между ним и его людьми неменьше двадцати саженей, заполненных озверелыми орущими лицами, сверкающимитопорами и мечами.

Он с тоской снова посмотрел на стены Киева. Как темныемуравьи, суетятся существа с огромными камнями наготове, вздымается дым избочек с кипящей смолой, он даже помнит, куда втащили старые мельничные жернова…Если не простой валун, то мельничный жернов наверняка оборвет его муки, а душаосвобожденно взовьется в небо…

— Дюсен! — долетел отчаянный крик. — Дюсен!

Стыд ожег щеки. Они не на помощь звали, они страшатся, чтослишком близко подойдет к опасным стенам.

Развернул коня, опрокинул троих, повисших на узде.Богатырский конь копытами проломил кому-то череп, ржанул и пошел через людскуюмассу, как лось через молодой кустарник. Дюсен без устали вертелся в седле ирубил во все стороны, теплая кровь брызгала с лезвия сабли, пока не прорвалкольцо. На него бросались с удвоенной яростью. Плечо разогрелось так, чтозаныли жилы, а суставы скрипели при каждом взмахе.

— Возвращаемся! — прокричал он. — К холму,все к холму!

Один из удальцов, с хлещущей кровью из разрубленного плеча,крикнул с великим облегчением: