Венеции барских лавок? Ты, папаша, мне голову не мыль. Небось, записульку оставил, передать велел, а?

Но Фарино уже потерял терпение и оглушительно рявкнул:

— Да, велел! Только ежели твою мамзель Годелотом зовут и она в полку кирасирском служит — я б этакой невестой не больно бахвалился!

Эта отповедь подействовала. Посетитель вскинул ладони:

— Да не беленись, папаша! Я ж только спросил! Ты чего, молодым не был? Ну ей-богу!

— Катись, сердцеед доморощенный! — величественно прогремел лавочник в ответ, и назойливый повеса без пререканий вышел вон, похоже, порядком успокоенный.

* * *

Пеппо вошел в комнату и бросил шляпу на стол. У обоих висков будто сидело по крохотному злобному дятлу.

Он обхватил ладонями голову, ощущая, как пальцы покалывает, сердце бьется прямо в запястьях, а внутри клокочет и пенится душащая смесь ужаса, восторга и ошеломления.

Оружейник шагнул назад, нащупал на столе кувшин с водой и, не отрываясь, выпил половину, пытаясь остудить огнедышащий клубок в груди. Каким же ничтожным дураком он был все это время… Возможно, и рано принимать все за чистую монету. Ведь это лишь очередная легенда.

Однако Треть полыхала в руке преданным теплом, будто отзываясь на ласку хозяйской ладони, и Пеппо чувствовал: на сей раз он не ошибся. Пусть половина в этой старой сказке — чушь, какой каждый новый рассказчик уснащает свое повествование, дабы затмить предшественника. Но, если счистить плевелы вековых домыслов, под ними таится та самая правда, которую он искал все это сумасшедшее лето и втайне так боялся найти.

Юноша опустился на пол. Вынул из-под камзола купленную книгу, пролистнул наугад несколько страниц. Мать часто рассказывала ему сказки, то и дело повторяя полюбившиеся.

Они были сложены разными народами, некоторые казались совсем причудливыми. Но эту странную историю Рика завела всего однажды… Прошло столько лет, но и сегодня за звучными раскатами голоса мессера Фарино Пеппо невольно слышал говор матери.

«…Богат и славен город Гамельн. На главной площади подпирают небо башни ратуши. Перед ратушей фонтан, украшенный каменной статуей Роланда. Искрятся мелкими брызгами доблестный воин Роланд и его знаменитый меч.

Зажиточны в Гамельне купцы, хороши там лавки, на рынке снедь лежит горами, ни в чем нет ни нужды, ни отказа. И масло тебе золотое, и сало белоснежное, и мука втридесять мешков. Стоят у ворот грозные алебардщики. Если тощ кошель, дурны башмаки, на коленях заплаты — то взашей погонят от белокаменных стен. Знаменит Гамельн позолотой шпилей, красой вековых башен, а гамельнцы — скупостью. Умеют они сберечь свои запасы до последнего зерна, а чужие выжать до последней монеты.

Но всякое в мире случается. Пришел неурожайный год, принес за собою лютый голод. А Гамельн горя не знает, ломятся закрома, полны амбары. Но зерно продавать купцы не спешат. Неделю обождем да другую — а там и втридорога заломить можно.

А как погнала бескормица изо всей округи народ, и потянулись в Гамельн толпы — тут и отперли купцы свои засовы, да такие цены запросили, будто не мука, а чистый жемчуг в мешках белеет.

Но только приготовились гамельнцы мошну подставлять, грянула беда. Из голодных деревень, с опустевших полей хлынули в город полчищами крысы. И ни рвы им не помеха, ни стены. Хозяевами пошли крысы по улицам, взяли приступом склады и амбары, и началось в Гамельне бедствие, какого испокон веков в городе не знали.

Бургомистр поперву не оплошал, все ж, поди, не за одну тучность в бургомистрах оказался. Велел он отовсюду собрать в город котов — всех, каких только удастся найти, и чем голодней да злее — тем лучше. Целыми телегами везли в Гамельн животных всех пород и мастей. Да только ничего из затеи не вышло. В страхе разбегались коты от крысиных легионов, и ни лаской, ни запорами на воротах не удержать их было в городе. А крыс становилось все больше.

Чего только не пробовали гамельнцы! И молебны служили, и амулеты заговаривали — а все впустую. Гибнет добро, годами нажитое, будто Молот Божий обрушился на несчастный город. До того дошло, что пронеслась по Гамельну страшная весть. Дескать, прибыл в город сам крысиный король о пятнадцати головах, каждая из которых золотой короной венчана.

Только к королю тому послов не отправишь, и сидели чиновники в ратуше днями и ночами, думали, как отвести беду от про́клятого Гамельна. А уж когда приснился бургомистру страшный сон, что он с нищенской сумой побирается в родном городе, а подаяние ему суют крысы в рост человеческий, — тут уж совсем худо стало на бургомистровом сердце.

И пошли по городу глашатаи, выкликая, что тот умелец, кто сдюжит избавить Гамельн от крыс, получит в награду золота, сколько один унести сможет. А только и эта затея не удалась. Никто на щедрый клич не отозвался.

Совсем пали духом гордые бюргеры. И никто не ведает, чем кончился бы ужасный тот год, но отворились городские ворота, и вслед за их скрипом вбежал в ратушу стражник, крича: „Крысолов! Пришел крысолов!“

Бросились к привратной площади бургомистр вкупе с богатыми горожанами, а у ворот уже стоял незнакомец. Был он худ, хром на правую ногу, темен ликом, словно долго жгло его дорожное солнце, в двуцветном камзоле, на плечах — пыльный черный плащ, на голове — шапчонка с петушиным перышком. А в руках держал он потемневшую от времени старинную флейту.

Бургомистр, хоть прежде слова бы не молвил столь подозрительному бродяге, сейчас устремился к нему, будто к почетному гостю. Ввели крысолова в ратушу, угостили лучшими винами. Девять бутылок драгоценной мальвазии опустошил незнакомец, а на вопрос, сумеет ли он совладать с крысиными полчищами, лишь усмехнулся:

— Слово мое, крысоловье, крепко. Только глядите, и вы свое сдержите, господа.

Казначей бургомистру исподтишка подмигнул — мол, тощ да хром, много не утащит!

Тут же заверили крысолова, что все будет по чести и без обмана. А тот откинул с плеч черный плащ, поднес к губам флейту, и полилась музыка…

Не иначе, хрустело в ней золотое зерно, и масло скворчало на сковороде, и весело щелкали, разламываясь, орехи. А только крысы ручьями потекли к крысолову из подвалов, амбаров, складов, побежали с чердаков, заспешили из кухонь.

И вот уже черное море плескалось у неказистых сапог. Потемнело небо, и вороны с карканьем сорвались с крыши собора Святого Бонифация. Крысолов же равнодушно повернулся и зашагал прочь из города, играя на флейте. Пылью заволоклась дорога, только черный плащ мелькнул у поворота, а крысиные легионы послушно устремились за ним.

Через