в еще дядином продавленном кресле за прилавком, любовно ремонтируя застежку на каком-то попорченном грызунами фолианте. Фарино так ушел в свое кропотливое занятие, что не расслышал, как скрипнула дверь. Но к прилавку прошелестели легкие шаги, и на обложку увечного фолианта упала чья-то тень. Лавочник вздрогнул и суетливо начал подниматься: отрываться от милого сердцу дела не хотелось, однако лавка должна была приносить хоть какой-то доход. Но, взглянув на посетителя, Фарино нахмурился в легком замешательстве. У прилавка стоял юноша, смотревший поверх головы хозяина неподвижными темными глазами.

— Мессер Фарино? — окликнул он.

Книги в Венеции были недешевы, а потому у Фарино случались зажиточные покупатели. Однако этот визитер казался птицей совсем иного полета… Из-под ладно сшитого камзола виднелась белоснежная камиза. На руке, небрежно державшей снятую шляпу, поблескивал крупный и, похоже, настоящий драгоценный камень. Это, а особенно то, что визитер знал Фарино по имени, настораживало. У лавочника были кое-какие долги.

Он откашлялся, стараясь поддать в голос независимости:

— Да, я самый. Добрый день, сударь. Чем я могу, так сказать, подсобить?

А слепой юноша улыбнулся:

— Видите ли, мессер Фарино, я не зря пришел именно к вам. О вас говорят, что вы не обычный книготорговец, а большой в своем деле мастер и все о книгах знаете. Вопрос у меня непростой, боюсь, как бы в другом месте не подняли на смех. А вы поймете, я уверен.

Фарино моргнул. Он давно привык, что его считают полусвихнувшимся книжным червем, ни черта не смыслящим в коммерции. А потому доверие странного посетителя тронуло его сердце.

— Э… Ну, уж и прямо-таки всё… Все о книгах и сам Господь не знает. Я-то в ремесле своем, конечно, не новичок, а только похваляться негоже… — забормотал он, деловито отряхивая запыленный прилавок. — Слушаю вас, сударь, и постараюсь помочь в меру своих сил.

А юноша задумчиво покусал губы:

— Понимаете ли, мессер… Я один воспитываю свою младшую сестру. Наша покойная мать была из семьи просвещенной, много читала и часто рассказывала сестре сказки. Теперь сказки ей, как умею, рассказываю я. Но есть одна, которую матушка то ли не досказала, то ли сестренка ее запамятовала. И каждый вечер теперь льет слезы и просит эту сказку. А я… Сами понимаете, мессер Фарино, из меня книжник невеликий. Мне бы найти ее, а то просто сердце кровью обливается.

Лавочник, слушавший эту нехитрую историю и огорченно качавший головой, встрепенулся:

— Господи, одному — да с дитятей… Бедолага… Виноват, сударь. А что за сказка-то? Вы хоть начало припомните, а у меня тут сказок — хоть тысячу да одну ночь сказывай.

Визитер снова улыбнулся:

— Конечно, но это не все. Мне ведь предстоит подробно пересказать эту историю. Если сказка найдется, вы не могли бы прочесть мне ее вслух? Я заплачу вам как за покупку книги.

Фарино снова многозначительно откашлялся, выпрямляясь и забывая, что юноша не видит его величественной позы:

— Сударь, я, как вы изволили любезно заметить, в книгах кое-что смыслю. И да будет вам известно: книги — это благородные существа, а не падшие женщины, и почасовую мзду за свою любовь они не назначают. Я не намерен брать с вас деньги за прочитанную вслух сказку. Хотя рекомендовал бы купить книгу для сестры: девицам ученье потребно не меньше, чем мужчинам.

Уже завершая свою речь, он невольно задумался, зачем, собственно, приплел падших женщин… Но юноша нимало не смутился, напротив, кивнул:

— Вы очень добры, мессер.

Фарино, подбодренный сговорчивостью визитера, усадил его в кресло. Затем приволок устрашающе скрипящую деревянную лестницу, приставил ее к дряхлым полкам и обернулся:

— Итак, о чем сказка, молодой человек?

…Два часа спустя лавочник закрыл небольшой потрепанный томик и задумчиво вздохнул:

— Я читал эту историю еще в детстве, тогда я в нее верил… Однажды увидел на ярмарке человека с бубенцами на шапке — перепугался до полусмерти. — Он вздрогнул, отвлекаясь от своих воспоминаний, и вдруг вскочил. — Сударь, вам нехорошо?! Я сейчас, воды вам…

— Нет, нет, не беспокойтесь… — Посетитель, восково-бледный и болезненно потиравший лоб, криво улыбнулся. — Я совсем недавно хворал горячкой, мне еще иногда нездоровится. Мессер Фарино, я куплю эту книгу. И попрошу еще об одной любезности.

— Я к вашим услугам, — с готовностью кивнул продавец, все еще озабоченный блеклым колером покупателя. — Рад вам помочь, мессер…

— Моранте. Дело в том, что у меня есть добрый приятель. Он военный, в Венеции бывает нечасто, но всегда квартирует в Каннареджо. Вы позволите оставить для него письмецо? Это намного надежнее, чем посылать потом слугу по тратториям.

Фарино всплеснул руками: понравившись приличному покупателю, можно было рассчитывать на его рекомендации.

— Позволю ли я? Сударь, я буду просто счастлив. Вы желаете продиктовать мне эпистолу?

— Благодарю, всего лишь подайте мне чернильный прибор и бумагу, — отозвался юноша.

Фарино затаил дыхание, глядя, как слепой покупатель обмеряет пальцами лист, уверенно берется за перо… А тот вдруг поднял голову и вкрадчиво проговорил:

— Меня немного смущает ваше внимание, мессер.

Лавочник осознал, что неприлично таращится на руки покупателя, и отпрянул.

— Простите… — пробормотал он.

Юноша же невозмутимо макнул перо в чернильницу, сосредоточенно набросал на листе несколько строк, помахал им в воздухе и сложил его. Безошибочно протянул руку к горящей на прилавке свече, у которой Фарино недавно читал ему сказку, запечатал воском края письма и подал его лавочнику:

— Вот. — На прилавок легла серебряная монета. — А это за книгу и за вашу доброту.

…Покупатель ушел, а Фарино долго и задумчиво смотрел куда-то в проем двери. Потом взял с прилавка письмо и взглянул на имя адресата. На дешевой бумаге размашисто значилось: «Годелот Мак-Рорк, кирасир». Лавочник попытался припомнить, не слыхал ли этого имени прежде, но на ум ничего не пришло. Он уже потянулся, чтобы спрятать письмо в ящик под прилавком, как дверь вдруг снова распахнулась, и в лавку просочился новый посетитель.

Это был тощий мастеровой в неказистой весте. Фарино мысленно закатил глаза: на книголюба парнишка не походил нисколько. Заостренное к подбородку плутоватое лицо и прозрачно-розовые уши делали его похожим, скорее, на веселую мышь. Мастеровой нахмурил негустые брови и пробасил, подозрительно зыркая на хозяина:

— Слышь, папаша, к тебе туточки франт заходил. Он по делу али как?

Фарино закатил глаза уже совершенно открыто.

— Я тебе не папаша, — назидательно отрезал он, — а посетители мои тебя не касаются. Сам, ежели не по делу, так будь здрав.

Но мастеровой не смутился:

— То есть как это «не касаются»? Этот хлыщ за моей бабой волочится, поганец. Чего он в Каннареджо забыл? Мало ему в