Алессы считавший каждый медяк, подросток носил одежду до тех пор, пока она способна была служить, и обычно покупал другую лишь у старьевщика. Благо здоровяк-старьевщик в Тревизо отличался набожностью и добрым нравом, а потому облапошить слепого считал делом гнусным и старательно подбирал для того вещь поцелее.

Но сейчас обстоятельства изменились, и над словами хозяйки стоило поразмыслить… Пеппо уже знал, что в подложенном ему кошеле прячутся тридцать дукатов — деньги поистине неслыханные. Почти никогда не гнушавшийся обокрасть на ярмарке ротозея, оружейник отчего-то ощущал, что от этой загадочной милостыни ему не по себе. Однако рыцарские принципы Годелота падуанец всегда считал малопригодными для ежедневной борьбы за выживание.

В конце концов, это чужое серебро он ни у кого не крал. Кроме этого, Пеппо успел узнать колдовскую силу одежды. Даже жалкая францисканская ряса делала его на улицах куда менее уязвимым. Благопристойный же вид вызывает у людей почтение, и даже наглецы становятся намного сдержаннее. А ему нужно, чтобы его воспринимали всерьез. Тогда у него есть кое-какие шансы затеряться в другом слое горожан, окончательно оторвавшись от герцогских вассалов. Ведь те всегда искали его среди бедноты…

Этот довод был решающим. Уже к вечеру в «Серую цаплю» явился невероятно суетливый пожилой еврей, снял с оружейника мерки и заверил, что «юноша может быть спокоен».

Через несколько дней был готов новый костюм. Портной долго порхал вокруг донельзя смущенного заказчика, потом отступил в сторону и оглядел свою работу взглядом мастера, которому от души жаль, что клиент не может увидеть результат и восхититься должным образом.

— Как влитой! — возвестил он с ноткой самодовольства. — Все, как вы пожелали, сударь мой. Темно-серое сукно без отделки. Хотя серебряный позумент был бы хорош, но в этой простоте есть подлинная изысканность. Превесьма советую вам головной убор в тон.

Пеппо понятия не имел, что такое «позумент», но костюм был удобен, сукно ласкало ладони шелковистой гладкостью, а тонкую камизу голландского полотна даже не хотелось надевать: перспектива испачкать ее все еще сочащейся из раны сукровицей приводила его в какой-то полудетский ужас.

Но главным открытием стало не это. Уже получив плату и собираясь уходить, портной подошел ближе к оружейнику и наставительно проговорил:

— Сударь, я знаю, вы были ранены. Но имейте в виду: с вашей статью вам подобает достойная осанка. А потому держите плечи развернутыми даже через боль.

Он ушел, а юноша серьезно задумался о его словах. Еврей прав. Повадки Пеппо выдадут в нем коренного обитателя городских трущоб, даже если он нарядится в мантию дожа. Но у него нет ни времени, ни тем паче учителей этикета. А потому, если он собирается высунуть нос из траттории и не привлекать внимания, ему придется поступить по своей старой и проверенной схеме: меньше говорить, больше слушать и подражать.

И начать стоит с совета портного…

Еще в мастерской Винченцо Пеппо встречал немало людей благородного сословия и сейчас тщательно припоминал все, что успел узнать об их повадках. Большинство объединяли несколько особенностей: плавная речь без бранных словечек, отсутствие всякой суеты и необъяснимый, но всегда ощущаемый слепым подростком ореол спокойной уверенности.

Нет, бывали и другие. Вздорные, высокомерные и скупые, как ростовщики. Однако Пеппо, лишенный зрения и потому неуязвимый для внешнего блеска, всегда чуял в людях подлинную породу. Этому врожденному изяществу нельзя научиться, но оружейнику и не требовалось пробираться в городской совет. Чтобы не казаться слишком уж бессовестным самозванцем, достаточно было выбрать несколько признаков и попытаться копировать их.

Сменить бесшумную воровскую поступь на неторопливый и четкий шаг. Бросить манеру при любом любопытном взгляде настороженно приподнимать плечи, будто волк, учуявший запах псины. Меньше говорить. Непременно меньше говорить, потому что отсеять из своего словаря привычные «сукин сын», «едрить в душу» и прочие острые приправы намного сложнее.

Обзаведясь новым платьем, Пеппо впервые с той страшной ночи покинул тратторию, взяв в сопровождающие невозмутимого повара Энцо. Тот знал в Сан-Поло каждый камень, а также источал столь густую и выдержанную солидность, что, казалось, ее можно резать ножом на широкие пласты. В лавках Энцо уважали, поэтому и к Пеппо относились с небывалым почтением. К вечеру оружейник обзавелся первой в жизни парой сапог, шляпой, перчатками (наверное, ощущение, которое они вызвали у него, было сродни тому, как если бы зрячему завязали глаза) и посетил цирюльника, укоротившего ему волосы до плеч.

Все эти стратегические хлопоты донельзя утомляли. Пеппо по привычке молчаливо бесился от десятков любопытных взглядов и чувствовал себя в незнакомой одежде сущим дураком, что раздражало еще сильнее. Но по дороге обратно в «Серую цаплю» он воспрял духом и уже представлял, как хохотал бы Годелот от этого маскарада и особенно от запаха ароматической воды… В полном же успехе своей затеи юноша убедился, когда открывшая дверь донна Ассунта всплеснула руками и прокудахтала:

— Милый мой, да вас не узнает и родная мать! Молодец — хоть под венец.

И если вторая часть этого комплимента Пеппо не слишком занимала, то первая прозвучала ободряюще.

Оказавшись в своей комнате, оружейник выпрямился, плавным движением надел шляпу и снова снял, не потревожив ни одной пряди. Невольно усмехнулся. Не слишком ли трепетно он воспринимает тридцать чужих дукатов? Они не сделают из карманного вора столичного хлыща.

Впрочем, он все равно беспрестанно ходит по лезвию ножа, неутомимо лжет и притворяется. Так отчего же не сыграть в такую забавную игру? Завтра он испытает себя.

* * *

Несмотря на раннее сиротство, мессер Фарино никогда не знал одиночества. Ему было порядком за сорок, никакие жены и тем паче дети не отравляли его спокойную жизнь. В девятнадцать лет он унаследовал от дяди захудалую книжную лавочку и с тех пор стал счастливейшим человеком в Венеции.

В старинных сосновых шкафах, среди пыли и поблескивающих нитей паутины жила его огромная, любящая, верная семья. Ряды молчаливых надежных друзей, в любой миг готовых выслушать и поддержать. Десятки мудрых старших братьев, с которыми всегда можно было посоветоваться. Сонмы любовниц, никогда ему не изменявших и раскрывавших шелестящие объятия нежно и горячо, несмотря на его нездоровую полноту, лысину и искривленную от самого рождения правую ногу.

Анджело Фарино жил среди книг, с книгами, в книгах. Он был благодушен и безмятежен, как бывают лишь самые счастливые люди. Он ненавидел мышей, снисходительно презирал неграмотных людей и боялся только одной вещи на свете — огня, а потому даже зимой никогда не топил в лавке очаг.

Тем утром, слегка промозглым и уже напоминающим о близящейся осени, он по своему обыкновению сидел