Узоры Бориса Садовского // Садовской Борис. Стихотворения. Рассказы в стихах. Пьесы. СПб., 2001. С. 5–20 (Библиотека поэта. Малая серия).

В своих «Записках» Садовской впоследствии вспоминал: «Н. С. Гумилев в литературе был мой противник, но встречались мы дружелюбно» (Встречи с прошлым. М., 1988. Вып. 6. С. 128). Садовскому принадлежит резко отрицательная рецензия на сборник Гумилева «Чужое небо» (Современник. 1912. № 4) и памфлет против журнала «Гиперборей» — «Аполлон — сапожник» (Русская молва. 1912. 17 декабря; под псевдонимом «Мимоза»). «Острие памфлета направлялась в Гумилева («Оговорюсь: я исключаю из их числа г. Городецкого, попавшего в компанию честных тружеников по очевидной ошибке»), которого Садовской в ту пору считал своим главным противником в литературе. Два месяца спустя они познакомились в «Бродячей собаке», и Гумилев вызвал его на «дуэль»: продолжить наизусть любое место из Пушкина. Поединок не состоялся по позднему ночному времени, но Гумилев полагал, что — скорее дружелюбная — встреча смягчила остроту литературного противостояния...» (Тименчик Р. Заметки на полях. № 2 // Гиперборей. Ежемесячник стихов и критики. № 2. Репринтное воспроизведение издания 1912 года. Л., 1990. Ненумерованные стр.). В 1915 году Садовской стал героем более громкого литературного скандала, назвав Брюсова — кайзером от русской литературы, создавшим «целую армию лейтенантов и фельдфебелей поэзии от Волошина до Лифшица, с кронпринцем-Гумилевым во главе» (Садовской Б. А. Юбилей безвременья // Садовской Б. А. Озимь. Статьи о русской поэзии. Пг., 1915. С. 38). Друзья поэта усмотрели в этом кощунство — ибо Гумилев в этот самый момент как раз и сражался против кайзера и кронпринца на фронтах Первой мировой (см.: Ауслендер С. А. Литературные заметки. Книга злости // День. 22 марта 1915), и Садовскому пришлось оправдываться (Садовской Б. А. Ледоход. Статьи и заметки. Пг., 1916. С. 193–201). Конфликт разрешил сам Гумилев, вернувшись в Петроград с фронта в отпуск, — он подарил Садовскому «Колчан», снабдив книгу дарственной надписью «от кронпринца Гумилева».

По мнению (возможно, несколько эксцентрическому) американского слависта С. Драйвера, в своем отзыве о Б. Садовском «Гумилев гораздо лучше представил новые, назревающие идеи русской поэзии, чем в своем более позднем манифесте — и, безусловно, гораздо отчетливее, чем в докладах Блока или Иванова. [Цит. стр. 54–57.] Именно возврат Садовского к более старой русской традиции, к Аполлону Майкову (так! — Ред.) Гумилев нашел целительным после излишеств символизма» (Driver Sam. Acmeism // Slavic and East European Journal. 1968. Vol. 12. № 2. P. 145–146).

Стр. 52–53. — Сам Садовской сформулировал свое творческое credo в «Предисловии» к «Позднему утру»: «Причисляя себя к поэтам пушкинской школы, я в то же время не могу отрицать известного влияния, оказанного на меня новейшей русской поэзией, поскольку она является продолжением и завершением того, что нам дал Пушкин. С этой стороны, минуя искусственные разновидности так называемого «декадентства», которому Муза моя по природе всегда оставалась чуждой, я примыкаю ближе всего к неопушкинскому течению, во главе которого должен быть поставлен Брюсов. Основные черты моего творчества были бы намечены не с должной ясностью, если бы я забыл упомянуть имя Фета». Стр. 57–58. — Цитируется ст-ние «Штора», которое может быть воспринято как стихотворный «манифест» Садовского-поэта (будущего автора знаменитой книги стихов «Самовар» (1914)):

Каминных отблесков узор

На ткани пестрой шторы,

Часов бесстрастный разговор,

Знакомых стен узоры.

Поет и дышит самовар.

На полках дремлют книги.

За шторой — стынет зимний пар.

Часы считают миги.

Часы бегут, часы зовут,

Твердят о бесконечном.

Шум самовара, бег минут,

В мечтах — тоска по вечном.

За шторой — льдистых стекол мрак.

В туманной мгле мороза

Полозьев скрипы, лай собак,

Кряхтенье водовоза.

Откинуть штору или нет?

Взглянуть или не надо?

Там шорох мчащихся планет.

Там звезд лазурных стадо.

Нет, не хочу. Пусть у меня

Знакомые узоры

Рисуют отблески огня

На ткани пестрой шторы.

Стр. 62. — Возможно, имеются в виду ст-ния «Печальная сова...» и «Посвящение».

Рукавишников Иван Сергеевич (1877–1930) — поэт, прозаик, драматург. Происходил из семьи нижегородских купцов-миллионеров, однако с купеческой средой порвал, став одним из самых радикальных писателей-декадентов 1900-х гг. В детстве и юности много болел (туберкулез), поэтому систематического образования не получил, однако много занимался самообразованием, в том числе — историей религии, археологией (в 1900–1901 гг. посещал Петербургский археологический институт). В эпоху «серебряного века» — до появления в 1910-х гг. футуристических группировок — имя Рукавишникова стало нарицательным для любителей формальных экспериментов в области стихосложения (преимущественно курьезных).

«В «Чукоккале», — вспоминает К. И. Чуковский, — сохранилась его (Гумилева — Ред.) запись по поводу своеобразного стиля стихов поэта Ивана Рукавишникова. Я знал Рукавишникова еще с 1902 года. В Петербурге он некогда жил по соседству со мной на Коломенской улице и несокрушимо считал себя гением. Выходец из богатой купеческой семьи, он писал кривые сумасбродные вирши и печатал их на собственные средства на великолепной бумаге, тратя на это свои последние деньги. Стихи были хаотичны, без рифмы и ритма. Я по-своему любил его за преданность искусству и за добровольную бедность.

Найдя у меня одну из книг Ивана Рукавишникова, Гумилев выписал из нее в «Чукоккалу» несколько строк, которые показались ему наиболее забавными.

Из Ивана Рукавишникова

И день — не день, и ночь — не ночь,

И снег — не снег, и мир — не мир,

И бог — не бог... Лишь ужас — ужас!

Открыто Ириной Одоевцевой и Н. Гумилевым.

Записано Гумилевым в марте 1921 г.» (Жизнь Николая Гумилева. С. 138)

Революцию Рукавишников встретил восторженно (несмотря на то что его особняк, полученный по наследству, был национализирован). Окончил свои дни членом Всероссийского Союза писателей, правления Всероссийского Союза поэтов, объединения «Звено», Псковского археологического общества.

Стр. 71. — «Весьма любопытно, что Гумилев в своих ранних рецензиях очень часто ссылается на «вкус», наряду с такими общими требованиями, как знание техники, темперамент, грамотность» (Doherty. P. 152–153). В другой работе, специально посвященной Гумилеву-критику, Дж. Доэрти развивает свое наблюдение, утверждая: «Критическая практика акмеистической группы, и прежде всего самого Гумилева, показывает, что их больше всего объединяла именно идея вкуса, в смысле сложного комплекса специфически литературных ценностей» (Doherty Justin. Nikolai Gumilev and the Propagation of Acmeism: «Letters on Russian Poetry» // Irish Slavonic Studies.