с Мандельштамом, и он, чуть ли не единственный из «старших» поэтов-символистов, также побывал на заседаниях «второго» и «третьего» «Цехов» (1916–1917, 1920).

После революции 1917 г. Пяст оказался в положении «внутреннего эмигранта», бедствовал (что усугублялось прогрессирующим психическим заболеванием), подвергался репрессиям. Умер от рака в Голицыно, похоронен в Москве. Подробнее о нем см. вступительную статью и комментарии Р. Д. Тименчика к переизданию его мемуаров (Пяст Вл. Встречи. М., 1997 (Новое литературное обозрение)).

Стр. 1–2. — Эпиграф из Э. По. — «Here once through an alley titanic / Of cypress, I roamed with my Soul, — / Of cypress, with Psyche, my Soul» — предпослан всей книге, а также эпиграф из По имеется у ст-ния «Посвящение». К разделам книги имеются эпиграфы из Бодлера, Блока, Некрасова, Вяч. И. Иванова. Об увлечении Пяста творчеством и личностью По рассказывается в мемуарном очерке Г. В. Иванова «Лунатик»: «Он ощущал себя — и должно быть справедливо — трагической фигурой, но был по большей части попросту нелеп. <...> Даже главная страсть его жизни, может быть, единственная страсть, — к Эдгару По, далеко выходившая за пределы литературного поклонения, просто даже несравнимая с ним, страсть, державшая его в постоянном каком-то экстазе и доводящая его порой вплотную к той точке, где обрываются и «судьба» и «залоги» и начинается просто сумасшествие, — даже эта страсть, несомненно, у Пяста очень глубокая, и где-то в глубине своей переплетавшаяся корнями с очень важными и трагическими вещами, с самой сутью жизни, — «на поверхности» выглядела только странно и смешно. <...> Гумилев, Пяста очень недолюбливавший, презрительно величал его: «Этот лунатик». Если отбросить насмешку, которой Пяст, по-моему, не заслуживал, определение очень меткое» (Иванов Г. В. III. С. 347–352). Стр. 3–4. — Прерафаэлитами («Братством прерафаэлитов») называла себя группа английских художников второй половины XIX в., стремившихся воссоздать формы и настроение «наивной религиозности» итальянской живописи дорафаэлевской эпохи. Идеологическим вдохновителем группы был Джон Рескин (см. комментарий к стр. 82 № 4 наст. тома); в ее состав с самого начала (1849) входил художник и поэт Данте Габриеле Росетти (Rossetti, 1828–1882), о котором Гумилев писал в стихотворении 1906 г. «Музы, рыдать перестаньте...» (№ 51 в т. I наст. изд.). Первый существенный отзыв о прерафаэлитах по-русски принадлежал Зинаиде Венгеровой (Вестник Европы. 1895. № 5. С. 192–235); ценные наблюдения об их значении для русской культуры «серебряного века» см.: Polonsky Rachel. English Literature and the Russian Aesthetic Renaissance. Cambridge, 1998. Гл. 5 et passim. Упоминание о По как о «великом математике чувства» восходит к его эссе «Философия композиции» (1846) — этюд о создании его знаменитого «Ворона», в котором По утверждает: «Моя цель — наглядно показать, что ни один момент в создании этой вещи нельзя отнести ни к случайности, ни к интуиции — что работа проходила, шаг за шагом, к ее логическому завершению с точностью и строжайшей последовательностью математической задачи». Вероятно, Гумилев также имел в виду и биографию Пяста: «В 1904 г. Пяст поступил на математическое отделение физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета. На выбор специальности оказала влияние прочитанная им статья известного математика Н. В. Бугаева, отца поэта Андрея Белого («О свободе Воли»). Этот шаг во многом показателен для формировавшейся личности Пяста, для которого и впоследствии была характерна эмоциональная впечатлительность, сочетающаяся со склонностью к логическому рассуждению, философии и приверженностью культу человеческой воли» (РП XX (II). С. 245–246). Стр. 17–18. —

Мы замерли в торжественном обете.

Мы поняли, что мы — Господни дети.

Да, в это мире мы отдельно — я и ты,

Но будем там в одно таинственно слиты.

Ты храм Ему в моей душе воздвигла;

Возможность невозможного постигла.

Возможность полноты, единства бытия

И мне позволила постичь любовь твоя.

Как далеки опалые минуты.

Как нам легки земли суровой путы.

И все одним лучом — нездешним — залито

И лишь одна мольба: «О, Господи, за что!

За что Ты полюбил нас на рассвете?

Что сотворили мы, слепые дети?»

Стр. 19–20 — гипердактилические (у Гумилева — ипердактилические) рифмы — более чем трехсложные рифмы (используются в ст-ниях «Ограды»: «Помню я муку утонченную», «Эльфы», «Призыв», «До сих пор» —

Ночь бледнеет знакомой кудесницею

Детских снов.

Я прошла развалившейся лестницею

Пять шагов.

В нескольких других стихотворениях сборника используются дактилические (трехсложные) рифмы. Пристальный интерес Пяста к технике стиха — с чего, собственно, и началось его знакомство с Гумилевым, — нашел свое наиболее полное выражение впоследствии в его книге «Современное стиховедение. Ритмика» (Л., 1931).

17

Речь. 20 июля 1909.

СС IV, ПРП 1990, СС IV (Р-т), Соч III, Полушин, Гумилевские чтения 1984.

Дат.: до 20 июля 1909 г. — по времени публикации.

«Гумилев с настоящей любовью и полным знанием дела выбирает своих мэтров, друзей и спутников среди французских поэтов, — писал, анализируя «Письма о русской поэзии», Н. А. Оцуп. — ...Можно, кажется, утверждать, не подвергаясь риску впасть в крайность, что Гумилев любил и знал французскую поэзию, как родную. <...> И все-таки критики-народники, которые упрекали Гумилева в том, что он в России чужой, совершали роковую ошибку. Гумилев попросту осовременил уроки Пушкина. Прибегая к силе собственной гениальной интуиции, он, читая иностранных поэтов, вникал в саму душу античных или современных наций, между тем как его личная поэзия оставалась глубоко укорененной в родной почве. Гумилев не в тех масштабах, но по сути, как и Пушкин, обогатил Россию сокровищами международной культуры» (Оцуп. С. 75).

В стр. 10–16 Гумилев кратко излагает теоретическую часть книги, состоящую из «Предисловия переводчика», очерка «Французская лирика XIX века» и «Библиографии». Стр. 10–11. — «Книга открывается стихами Андрэ Шенье, которого не без основания романтики считали своим предшественником...» (С. IX). Стр. 11–12. — «Новые идеи зародились отчасти в среде самих романтиков. Так, Теофиль Готье, один из вождей романтизма, в своих позднейших произведениях явно отклонился от романтического идеала своей молодости в сторону искусства более строгого, более объективного. В его книге «Émaux et Camées», появившейся в 1852 г., совершенство формы и объективность содержания вполне отвечают принципам будущего Парнаса» (С. XVI). Стр. 12–14. — «Подобно парнасцам символисты придавали в поэзии высокое значение форме, но в то время как