2 октября 1909. С. 2–3; Неизд 1986. С. 183–193). Однако в «Острове» ст-ний Городецкого не появилось, а в следующем, 1910 году Городецкий назвал Гумилева поэтом, «у которого единицами считаются стихотворения, имеющие какую-нибудь содержательность» (Против течения. 12 ноября 1910). С другой стороны, и Гумилев (правда, в частной переписке) говорил о том, что Городецкий «пишет левой ногою» (см.: ЛН. С. 469). Таким образом, первые годы знакомства двух «синдиков» «Цеха поэтов» были «малообещающей предысторией» (см.: Неизд 1986. С. 264–267).

Однако рецензию Гумилева на «Русь» можно расценить как некий «жест», «приглашение к диалогу». Дело в том, что выход этой книги знаменовал собой пик кризиса в отношениях Городецкого и «младосимволистов» — Блока, Белого и Вяч. И. Иванова, возникшего по поводу проблемы, крайне актуальной для самого Гумилева — трактовки «национального начала в поэзии», которое для всех участников конфликта (как и для Гумилева) было неразрывно связано с «началом религиозным».

Городецкий, дебютировав книгой стихов «Ярь» (1906), воспевавшей дохристианскую, языческую Русь, «переживания <...> души, еще близкой к стихии природы» (Брюсов В. Я. Собрание сочинений: В 7 т. М., 1975. Т. 6. С. 322), и нашедшей полное понимание и одобрение в среде поэтов «башни», в 1909 г. явился вдруг апологетом «ортодоксальных» национальных ценностей. «Три года спустя после «Яри» Городецкий, «с пугающей ширью и искренностью его признаний» (И. Анненский — Аполлон. 1909. № 3. Отд. 1. С. 8), отказался от пафоса некрещеной Руси и причислил себя к носителям «жизнерадостной дионисийско-христианской идеологии, которая назревает в русской жизни на смену андреевскому безрелигиозному пессимизму» (Золотое Руно. 1909. № 7–8. С. 148). В творческой практике Городецкого его программные положения претворялись в «квазинароднические выкрики» о безусловном превосходстве «печальной страны нашей» (А. Белый. — Весы. 1908. № 9. С. 62), что с наибольшей силой отразилось в стихах, составивших сборник «Русь», предназначенный для народного чтения (М., 1910; вышел в сентябре 1909), о котором Вяч. Иванов писал автору: «Ни народной музыки, ни народной молитвы, ни народной надежды нет» (Лит. наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 352). Это было одной из причин расхождения Городецкого со своим бывшим учителем; ср. отрицательную оценку Блока: «...книга переходная, полунаписанная» — Блок А. А. Собрание сочинений. В 8 т. М., 1962. Т. 5. С. 650). В период «Руси» Городецкий-критик истово воюет с «излишней изысканностью» стихов, с ощущением разлада народа и интеллигенции, с минорными интонациями в поэзии: «Раз человек почувствовал, что тоска не нужна, он русский... тот факт, что я пишу сейчас, это не мое личное дело, а дело моего народа... водящего моей рукой, когда я пишу эти бодрые слова» (ст. Поэт и национальность // Утро. 17 ноября 1908)» (РП I. С. 640).

Прекрасно сознавая всю поверхностность и легковесность «патриотического энтузиазма» Городецкого (равно как и невысокий художественный уровень его книги), Гумилев понимал, что безусловно отрицательная рецензия в данном контексте будет «стрельбой по своим», — и создал этот своеобразный литературно-критический «дипломатический шедевр».

О В. В. Бородаевском см. комментарий к № 18 наст. тома.

Стр. 32–34. — Имеются в виду ст-ния «Эолова арфа» (Через степь, через степь дымносерую / Преклоняется нудный быльняк... / Нынче горестно в Господа верую: / Нынче Бог — будто тот же бедняк. // На крыльце прикорнул Он у житницы, / Засмотрелся в бескрайнюю степь...) и «В недрах» (Кони понурые вдоль галереи / Гулко катят груды камней. / Окрики: гей! / Плавно дрожат седловатые шеи, / Вислые губы темничных коней). Стр. 37–40. — Ст-ние «Искусителю»:

Печать Антихриста — червонная звезда —

Горит на лбу твоем, возвышенном и ясном.

И луг певуч, и поднята мечта

Глаголом пышно-сладострастным.

— Ко мне, ко мне — в запечатленный круг.

Нам легок пляс, а губы — язвы неги.

Мой миг велик, и нет разлук и мук

Тому, кто смел в последнем беге.

Соблазны древние! О, памяти моей

Полуистертые, разбитые скрижали...

И зов веков, и вещий змей страстей, —

Завитые, скользящие спирали.

Печать Антихриста! Иуда! Страшный суд!

Все та же ты, — икона Византии.

Но ярче твой огонь! Сердца куют и жгут...

О, мудрецы!.. Рабы глухонемые!

Стр. 41–45. — «Какой-то глубокий, почти — сказали бы мы — манихейский дуализм в восприятии жизни и, без сомнения, в миросозерцании автора есть первый двигатель его вдохновения. <...> Не современная, а какая-то архаическая закваска душевной разделенности и равного влечения воли к идеалу аскетическому и к искушениям «искусителя» заставляет поэта переживать каждую полярность сознания в ее метафизически последней и чувственно-крайней обостренности. Он не знает, что краше — белое или черное, — оно же победительно, неотразимо красное... <...> Поэт настойчиво утверждает белый идеал и с чисто-монашеской мнительностью готов заподозрить, как мать соблазнов, самое красоту, самое поэзию. В этом византийце духа, мнится, еще живет и ищет вновь сказаться поздним отступникам страшного предания весь золотой и багряный хмель ослепителей-деспотов и весь мироненавистнический фанатизм ересиархов-иконоборцев. <...> Мертвенным холодом души облекается обращение к «благостной Книге», но и «червонная печать Антихриста», и червленец «Византии», — не багряные ли только маски того же холода — эти метаморфозы черноты? — ибо черен холод, и вечная ночь покрывает сатанинские льды, откуда бессильно лижущими мрак языками прорывается невещественное пламя» (Иванов Вяч. И. Предисловие // Бородаевский В. В. Стихотворения. Элегии, оды, идиллии. СПб., 1909. С. 5–7). Упомянув о Воскресении, Гумилев напомнил таким образом как Бородаевскому, так и — в первую очередь — Иванову, — о конечном позитивном смысле «аскетического идеала», который и обуславливает «монашескую мнительность» к «самой красоте, самой поэзии». Этой радости византийского христианства Бородаевский не чувствует, ибо «Страстная неделя для него не кончилась Воскресеньем» и, потому, его цветовая гамма подобна цветовой гамме человека «созерцающего мир сквозь плотно сомкнутые веки».

Садовской (наст. фамилия Садовский) Борис Александрович (1881–1952), поэт, прозаик, критик. Сын историка А. Я. Садовского. Дебютировал как поэт в 1901 г., будучи студентом историко-филологического факультета Московского университета (окончил в 1908 г.). Вел жизнь профессионального литератора, печатая стихи, прозу и критику в «Весах», «Русской мысли», «Речи», «Биржевых ведомостях». С 1916 г. страдал тяжким недугом (паралич), ограничившим его участие в литературной жизни. Революция и крушение старой России (Садовской был убежденным монархистом) ввергли его в безнадежную многолетнюю нищету и забвение. Более подробную биографию Садовского см.: Шумихин С. В.