Hutcheon, 2002: 165–166

Учитывая путаницу вокруг понятия постмодерна, причины его предполагаемой устарелости зависят от того, на чье объяснение вы полагаетесь. По мнению Кирби (Kirby, 2009), их следует искать в цифровизации культуры. Другие, такие как Николя Буррио (Bourriaud, 2009), находят их в креолизации искусства. Предположение Жиля Липовецкого о том, почему постмодернизм вышел из моды, – это гиперпотребление (Lipovetsky, 2005). Есть те, кто указывает на 9/11, и те, кто сосредоточивается на финансовом кризисе, те, кто выделяет изменение климата, и те, кто смотрит на постколониализм, объектно-ориентированную философию и «новую искренность», рождение киборга и загробную жизнь гуманизма. В некоторых случаях постмодернизм считается заезженной темой, потому что культура изменилась до неузнаваемости; в других случаях он считается неадекватным, потому что его клише стали еще интенсивнее (см., например, Nealon, 2012). Многие исследователи с энтузиазмом отвергают понятие постмодерна (потому что они не согласны с его предполагаемым моральным релятивизмом, или стилизацией, или с постструктурализмом; см. призыв Эшельмана к перформативизму (2008), а также совсем недавние программные философии спекулятивного реализма и акселерационизма), но есть также многие, кто неохотно отказывается от него.

Понятие метамодернизма было разработано – ни почтительно, ни с неохотой – в диалоге с определением постмодернизма как культурной логики позднего капитализма у Фредрика Джеймисона (Jameson, 1991; 2019). Здесь под постмодернизмом подразумевается «чувство конца», которое в поздние восьмидесятые пронизывало (западную) политику и культуру. От «There is no alternative» у Тэтчер до панковского «No future», от одержимости Энди Уорхола поверхностями до отказа Фуко от психоанализа, от архитектурной эклектики Роберта Вентури до «Конца истории» у Фукуямы, от стилизации «Body Heat» до распада картезианского субъекта. В этом контексте метамодернистская структура чувства может быть описана как вера в то, что этот «конец» был провозглашен чересчур поспешно и/или оппортунистически. Начиная с популярности эссе Дэвида Фостера Уоллеса о серьезности и заканчивая доминированием манифестов в искусстве, от надежд «арабской весны» и Indignados до радикализации правой политики, от названий книг, таких как «Возрождение истории» (Badiou, 2012) и «Месть истории» (Milne, 2015), до устойчивой архитектуры, от так называемого quirky-кинематографа (MacDowell 2012) до спекулятивного реализма, существует широко распространенное мнение, что та фарсовая пьеса, которую мы называем «человеческим состоянием», все еще не закончила свой первый акт – даже если после антракта в ней не будет участвовать ни одного человеческого персонажа.

Образованный от metaxy («между» – слово, которое Платон использует для описания онтологической непримиримости Эроса, который был наполовину смертным, наполовину божественным)[70] и модернизма, метамодернизм может одновременно располагаться вместе с модернизмом, с постмодернизмом, а также между ними и после них. Довод заключается в том, что позиции, занятые такими людьми, как Фостер Уоллес, движением Indignados или спекулятивным реализмом, колеблются между стратегиями, которые мы часто ассоциируем с модерном, – такими как идеология, Разум и субъект, но также и Баухаус – и тактиками, связанными с постмодерном, – вроде конца метанарративов, релятивизма и эклектики. Они возвращаются к прошлым представлениям о будущности, чтобы реисторизировать постисторическое настоящее. Поэтому было бы ошибкой описывать метамодернизм просто как некритическое продолжение модернистского проекта или как огульный отказ от постмодернистских позиций. Скорее это маятник, раскачивающийся между ними. Его движения все более хаотичны, все более неконтролируемы: трагическое желание, осознанная наивность, прагматичный утопизм или в большинстве случаев правого экстремизма и толп в социальных сетях релятивизм, который также одновременно является абсолютистским, – позиция, занимая независимо от того, что является подходящим в данный момент, но с идеологической определенностью (и моральной самоуверенностью) фундаменталиста. Концепт, предложенный ван ден Аккером и мною для описания этого эпистемологического противоречия в терминах, – это «как если бы». Сравнение (как) в сочетании с условием (если бы), которое большинство ученых, и прежде всего, видимо, Ева Шапер (1964–1965), приписывают Канту, и в частности, его третьей Критике и трудам по истории, но которое применимо ко всему его творчеству: интерпретация явлений так, как если бы они были X, даже если интерпретатор понимает, что они вполне могут быть – и действительно, он должен допускать возможность того, что они являются – Y или Z. Иными словами, модернизмы, на которые реагирует постмодернизм, не обязательно, если вообще когда-либо, являются репрезентативными для всех модернизмов – в любом случае, как подразумевают более поздние работы Лиотара, они чаще ссылаются на гегелевское изъявительное наклонение, чем на второй конъюнктив у Канта. Метамодернизм, ставя вопрос, могут ли вообще наверняка закончиться история, искусство или что-либо еще, учитывая при этом, что они, возможно, всегда уже были Y или Z, демонстрирует, по-видимому с признательностью или критикой, модернизм последнего.

Хотя, как можно понять, в середине 2000-х годов, когда технологические революции, геополитическая нестабильность, финансовые кризисы и экологическое опустошение сменили направление, метамодернистская чувственность не была подпитана этими историческими толчками: определенно ускорена; предположительно, обрела устойчивость, но точно не была ими усилена. Действительно, многие практики и явления, считающиеся метамодернистскими, предшествовали этим событиям за годы или даже десятилетия, будучи в большей степени следствием индивидуальных, региональных или поколенческих импульсов, нежели чего-либо еще.

См. также: Искусство; Современное; Экопатия; Гага-феминизм.

Тимотеус Вермюлен

(Перевод Виктории Дубицкой)

Метастабильность

Философия Жильбера Симондона (1924–1989) является ключевым ресурсом современного теоретизирования, ставящего под сомнение идею человека как привилегированной и автономной сущности. Предлагая совершенно новую теорию того, что составляет «индивида», он успешно бросает вызов основным принципам западной логики и метафизики, а вместе с тем и общепринятым идеям о единстве и тождестве. В то же время философия Симондона имеет неоценимую ценность как корректив к современным подходам, которые, черпая вдохновение из кибернетики и теории информации, склонны смешивать живое существо с техническим, исходя из предположения, что между людьми и другими интеллектуальными системами, такими как машины, нет существенных различий.

Вместо того чтобы говорить о субстанции, материи и форме, Симондон рассматривает индивида в терминах систем и состояний – с особым акцентом на понятие «метастабильности», которое он заимствует из термодинамики. Проблема с принятыми способами постижения индивида, будь то с субстанциалистской или с гилеморфической точки зрения, заключается в том, что в них нет надлежащего места для процесса индивидуации, то есть для генезиса индивида. Классические понятия единства и тождества, рассматривающие индивида либо как самотождественную сущность, либо как соединение формы и материи, мешают нам понять онтогенез, становление бытия. Как указывает Симондон, древние, которые в своем теоретизировании не признавали ничего, кроме неустойчивости и устойчивости, движения и покоя, не имели четкого представления о метастабильности. Для них бытие исключает становление, потому что «бытие имплицитно рассматривалось как