чтоб он перестал её встречать, но вместо этого жалобно произнесла то, что мучило и грызло неотступной горечью расставания всю последнюю неделю:

— Надя сегодня уезжает. Навсегда. — Она опустила глаза. — Мы стали с ней ближе родных, и я не представляю, как стану жить без неё. Вчера она принесла мне свои вещи, которые не берёт с собой, и подписанную фотографическую карточку на память. Поезд на Москву ещё не отошёл от вокзала, а я уже скучаю. И Капитолина по вечерам будет сама приходить из садика и ждать меня одна.

С того времени, когда ликующая Надя ворвалась к ней в комнату, обняла, громко заплакала, испугав Капитолину, а потом засмеялась, прошло почти два месяца. Теперь Надя — официальная жена иностранного специалиста и находится под защитой звёздно-полосатого флага Северо-Американских Соединённых Штатов.

Глеб крепко сжал её руку:

— Но у вас остаюсь я, и я никуда не денусь из России. Даю честное благородное слово.

Он подумал, что в нынешней ситуации его обещание звучит дерзко, если не сказать — невыполнимо, но в конце концов, он при любых обстоятельствах действительно останется в России, даже если будет лежать во рву на расстрельном полигоне.

Вскинув голову, Глеб посмотрел, как от заводских труб по небу растекаются потоки дыма, похожие на бурные чёрные ручьи. Его радовало, что завод ожил и задышал своими огромными лёгкими с железным сердцем в могучей груди. Не имеет значения, что Путиловский завод переименовали в «Красный Путиловец» — суть осталась одна и та же, и случись беда, десятки тысяч рабочих рук разом возьмутся за производство снарядов и орудий, чтобы отразить внешнего врага. И не будет тогда меж ними ни белых, ни красных, ни троцкистов, ни ленинцев, а станет один народ русский, который если сплотится, то переможет любую напасть, какая и не снилась иным языцам.

Его отвлекло треньканье трамвайного звонка. Глеб мысленно благословил хлынувшую в салон толпу пассажиров, потому что теснота позволяла ему будто бы невзначай обнимать Фаину за плечи и оберегать её от толчков и давки.

— Уплотняйтесь, граждане и гражданки, не задерживайте отправление! — кричал кондуктор, и его севший голос то и дело срывался на свистящий фальцет. — Не забываем оплачивать проезд!

— Будьте добры, два билета, — Глеб протянул кондуктору банкноту, но его грубо оттеснило чьё-то крепкое плечо в сальной фуфайке. Плечо принадлежало неопрятному забулдыге, от которого разило тошнотворным запахом перегара и сушёной воблы.

— Поосторожней, любезный, — холодно сказал Глеб, стараясь закрыть собой Фаину от бесцеремонного натиска.

Забулдыга тяжело засипел, его свинячьи глазки хмуро скользнули мимо Глеба и немигающе уставились на Фаину. Глеб увидел, как её лицо внезапно застыло матовой маской, словно бы она увидела привидение. Забулдыга громко втянул носом воздух:

— Жива, значит.

Трамвай покачнуло. Голова забулдыги конвульсивно дёрнулась. Одной рукой Глеб крепко взял мужчину за шиворот и стал проталкивать к выходу, прочь от насмерть испуганной Фаины. Не имея возможности вывернуться, противник больно лягал его сапогами по ногам и плевал по сторонам ругательствами. Дождавшись остановки, Глеб вытолкнул его на платформу, и тот тяжёлым кульком свалился вниз.

— Правильно, товарищ, — одобрил кондуктор, — в трамвае надобно соблюдать порядок, а не безобразничать.

Когда Глеб пробирался к Фаине, пассажиры уважительно расступались по сторонам, и он без труда быстро оказался рядом. От Фаининого несчастного вида сердце в груди затопила горячая нежность. Знала бы она, с каким нетерпением он ждёт каждую встречу. Именно мысли о Фаине держали его на плаву, не давая скатиться в бездну отчаяния среди арестов знакомых, всеобщего разорения и невозможности помочь всем несчастным и обездоленным, что вставали на его пути. Под влиянием секундного порыва Глеб привлёк её к себе, чувствуя в жилах бешеный ток крови.

— Не бойтесь, он больше не вернётся.

Фаина уткнулась ему в плечо и глухо сказала:

— Это был мой отец. Он бил меня и маму. Её выдали замуж насильно, поэтому он и издевался как мог. — Она хотела добавить ещё что-то, по-видимому, очень страшное, но горестно замолчала.

Не смея показаться назойливым, Глеб коснулся подбородком её платка и чуть слышно шепнул:

— Бедная моя, бедная. Сколько же тебе довелось пережить.

Вспомнилось своё беззаботное и сытое детство с няньками, гувернантками, подарками и кучей игрушек, что покупались по первой прихоти. Однажды ему подарили собственного пони, и он с упоением скакал в седле, взмахивая игрушечной саблей, в то время как другие дети жили в трущобах и гнули спины ради куска хлеба. Глеб подумал, что если бы человеку была дарована возможность переиначивать события и время, он почёл бы за счастье поменяться с Фаиной участью, потому что потребность оберегать её давно стала смыслом его жизни. Уж он-то не позволил бы пьяному отцу запугивать её мать и глумиться над ближними, особенно над маленькой беззащитной девочкой с васильковыми глазами.

Фаина не отстранялась, и Глеб замер, опасаясь спугнуть ту робкую радость, что зарождалась в глубине её глаз.

* * *

Тётя Надя уехала, оставив вместо себя большого мишку с белым бантом на шее. Она так и сказала, когда прощалась:

— Этот мишка будет присматривать за тобой вместо меня.

По щекам тёти Нади текли слёзы. И Капитолина тоже заплакала. И мама плакала, и дядя Серёжа — тёти-Надин муж, который стоял с двумя чемоданами в руках и пытался улыбаться, но у него не получалось.

Потом тётя Надя с мамой обнялись, и мама сказала:

— Давайте посидим на дорожку, ведь больше мы никогда не увидимся.

Уходя, дядя Серёжа поклонился маме:

— Спасибо вам за Надю.

— Вам спасибо, — признательно посмотрела на него мама, — если бы не вы, то меня бы давно на свете не было.

А когда тётя Надя и дядя Серёжа шли через двор, мама смотрела на них в окно и крестила в спину. Капитолина по-взрослому подумала, что если кого-то крестят в спину, значит, сильно любят и желают ему всего самого доброго, например банку черничного варенья или леденцового петушка на палочке.

Хотя с лохматой мишкиной морды хитро посматривали чёрные стеклянные глазки-бусинки, заменить тётю Надю он не смог. Теперь Капитолине приходилось самой уходить домой из сада, привстав на цыпочки, звонить, чтобы соседи открыли дверь, и смотреть в окно, ожидая маму с работы. Обычно мама возвращалась в семь часов вечера, когда на улице начинало темнеть, а в кухне вкусно пахло соседской кашей или тушёной капустой. Но если маленькая часовая стрелка вставала на цифру семь, а мамы не было, значит, на заводе проходит митинг. Сейчас почти восемь, но мамы нет и нет. Капитолина подумала, что лучше —