Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отломив от буханки кусок хлеба, Капитолина забралась на диван и стала представлять себе митинг. Наверняка Митинг носит чёрную шляпу с широкими полями и клетчатый плащ-крылатку. В руках он держит длинный посох с загнутой ручкой и когда идёт по заводу, то негромко завывает: «У-у-у-у, у-у-у-у, это я— Митинг! Пришёл за вами!» Те рабочие, кто слышит его жуткий голос, замирают на месте, иначе Митинг взмахнёт плащом, топнет башмаком, утащит к себе домой и заставит чистить картошку. Капитолина терпеть не могла чистить картошку — куда лучше мыть посуду или растапливать печку. Мама сказала, что с отъездом тёти Нади ей придётся учиться всё делать самостоятельно, потому как она большая девочка и почти школьница.
Капитолина подобрала с подола в рот хлебные крошки и внезапно вспомнила, что мама наказывала подмести пол. Интересно, заметит мама, если сказать, что подмела, но на самом деле не подметать? Капитолина в раздумьях покачала ногой, взглянула на часы и решила всё-таки взять веник, потому что взрослым надо помогать, а обманывать нехорошо.
* * *
Начало апреля ознаменовалось снегопадами. Что ни день, то сеял мокрый снег или дул ледяной ветер. Город потемнел от сырости, набухая грязной слякотью под ногами, и казалось, что непогода поселилась в Петрограде навсегда, когда внезапно, за единый день, выглянуло солнце и лопнули почки на вербе. Стволы деревьев маслянисто отблескивали влагой, а на газонах появились первые проталины с пожухлой травой, сквозь которую упрямо пробивалась нежно-зелёная щетина. Ещё чуть-чуть, и весна окончательно вступит в свои права, засияв пасхальной радостью новой жизни.
Пасха! Пасха! Пасха! — на все голоса, на все лады заливались птицы.
Пасха! Пасха! Пасха! — хрустел осколками лёд на Неве.
Пасха! Пасха! Пасха! — звенели трамваи, разгоняя с рельсов зазевавшихся прохожих и мальчишек-озорников.
— Скоро Пасха, — деловито сообщила Фаине Катерина, когда они вышли на улицу после смены. — Что думаешь делать?
— Как что? — растерялась Фаина. — Пойду к заутрене.
Под пристальным взглядом Катерины она запнулась, понимая, что от неё ждали совсем иных слов. Но врать не получалось. И без того время вынуждает то молчать, то отводить глаза в сторону, то прикидываться, что не понимает, о чём речь.
Катерина цепко взяла её за рукав и с прищуром отчеканила:
— А ещё комсомолка! Не думала я, что ты такая несознательная.
Убыстряя шаг, поток рабочих тёк к проходной. Привстав на цыпочки, Катерина подняла руку и помахала высокому пареньку с волнистым чубом.
— Петя! Товарищ Увалов, подожди меня! — Она повернулась к Фаине и пронзила её взглядом. — Эх ты! Мы антирелигиозную агитацию ведём, а ты в церковь шастаешь! Позор тебе, товарищ Усольцева. Если не исправишься, придётся ставить вопрос на собрании.
Лёгкой походкой Катерина побежала вперёд, и скоро её косынка уже мелькала за заводскими воротами. Фаина сгорбилась, и ожидание пасхальной радости вдруг стёрлось и потускнело, словно свечу затушили.
И будете ненавидимы всеми за имя Мое[41], — вспыхнули и зазвучали в памяти слова Евангелия от Матфея. Но там была ещё одна фраза. Фаина посмотрела в небо, располосованное лучами заката, и со спокойной уверенностью произнесла её вслух:
— Претерпевший же до конца спасется[42].
* * *
Днём, победно тарахтя и выплёвывая из трубы струю чёрного дыма, по заводу проехал первый трактор «Фордзон-Путиловец». Серый корпус, под который запрятали двадцать лошадиных сил, дрожал от натуги, словно бы замкнутые внутри лошади брыкались и пытались вырваться на свободу. Огромные колёса нещадно подминали под себя землю, и со стороны казалось, что идёт не машина, сотворённая человеческим разумом, а бьёт крылами сказочный Змей-Горыныч, готовый вот-вот дыхнуть в небо столбом искр и огня.
— Едет, едет! — перелётной птицей полетело по толпе заводчан, что высыпали из цехов на улицу. Люди пели, смеялись, хлопали в ладоши. Катерина, сорвав с шеи платок, вскочила на груду ящиков с песком и замахала, как маленьким алым стягом:
— Первый пошёл!
Всеобщее ликование вихрем пронеслось по корпусам, втягивая в свой водоворот всех сопричастных, начиная от чернорабочих и заканчивая высоким начальством.
— Товарищи! — напрягая голос, закричал парторг завода. Взобравшись на подножку трактора, он шалыми глазами обвёл толпу, хотел что-то сказать, но вместо этого подкинул к небу кепку и заорал: — Ура!!! Наша взяла!
— Ура! — вместе со всеми кричала Фаина, позабыв, что вчера её исключили из комсомола, как несознательный элемент, заражённый религиозным дурманом.
С обвинением выступал комсорг литейного цеха Петя Увалов — красивый и стройный парень с пшеничной волной светло-русых волос. Говоря, он то и дело постукивал ладонью по столику, покрытому красной скатертью, словно бы его руки ещё не успели натрудиться за смену и снова хотят к станку.
— Церковь есть орудие капиталистов и помещиков в деле порабощения рабочего класса, и мы, комсомольцы, под руководством партии должны вести с ней непримиримую борьбу. И вот что мы узнаём, товарищи? — Привстав со стула, он обвёл глазами собравшихся.
— Что? — весело пробасил Васёк из слесарного. Он слыл отменным задирой и гармонистом.
— А то, товарищ Вася, что комсомолка из земледелки, Фаина Усольцева, отправляет религиозные обряды и играет на руку попам и врагам советской власти.
— Ну и что с того? Она отлично работает. Норму выполняет! — закричал кто-то из задних рядов. — Моя мамаша тоже яйца красила.
Призывая к порядку, Увалов позвонил в колокольчик на деревянной ручке и сурово нахмурился:
— Мамаши ваши беспартийные. А Усольцева — член Коммунистического союза молодёжи. Вдумайтесь в эти священные слова, товарищи!
— Файка, иди скажи, что больше не будешь, — забубнила в ухо Верушка Коржакова, товарка по земледельческому цеху, — а наши девчонки за тебя поручатся.
— Иди, иди, Файка, — понеслось к ней со всех сторон. Чьи-то руки вытолкали её к столику.
— Говори, говори, Файка, не отмалчивайся.
— Мне нечего ответить. — Фаина встала. — Я люблю Россию и вас всех люблю. — Она посмотрела на товарищей, заметив, как под её взглядом опускаются головы. Лишь Катерина не отвела глаза, только губы покрепче сжала. — Но я верю в Бога и не хочу отказываться от своей веры. — Она глубоко вздохнула, внезапно поняв, что страх улетучился и душа стала свободной и лёгкой, будто сотканной из пушистого облака. Ещё вспомнился сундук с иконами в тайной комнате и потемневшие от горя лики святых.
«Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят», — подумала она про себя, удивляясь своему хладнокровию.
За её исключение из комсомола руки поднимались неохотно, с большой задержкой. Выпрямившись во весь рост, Увалов пробежал глазами по рядам и