— Единогласно.

Фаина шла к выходу под угрюмое молчание комсомольцев, ловила то сочувствующие взгляды, то осуждающие, и ещё не до конца осознавала, что несколько минут назад скинула с себя ненужное ярмо, из-за которого была вынуждена барахтаться в постоянной лжи. В том, что сейчас осталось на комсомольском собрании, не было её Господом, Которому можно уткнуться в колени и по-детски воскликнуть: «Отче, помоги! Спаси мою душу грешную!» И твёрдо знать, что Он тебя слышит.

В голову стукнула нетерпеливая мысль дождаться конца смены и рассказать обо всём Глебу. Он и рассудит, и поддержит— рядом с ним не страшна никакая житейская буря. Фаина представила, как он усмехнётся уголком рта и скажет что-то такое, от чего на сердце станет тепло и светло. Но вчера Глеб не пришёл встречать к проходной. Сегодня она тоже тщетно высматривала его на остановке. И на следующий день его не было. Фаина ехала в трамвае и не замечала улиц. Заболел? Решил прекратить отношения? Занят срочной работой? Тревога за Глеба отодвинула в сторону другие волнения, и исключение из комсомола окончательно исчезло из Фаининого списка насущных мыслей.

* * *

Выйдя из дверей Петросовета, Ольга Петровна прислонилась к стволу дерева и в последний раз посмотрела на окно своего бывшего кабинета. С сегодняшнего дня там другая хозяйка — молодая, вертлявая и наглая. Та, что с придыханием громила Ольгу Петровну на чистке рядов от чуждых элементов. Зал слушал, молчал и изредка взрывался аплодисментами в поддержку линии партии и правительства. Сквозь запотевшие очки Ольга Петровна расплывчато видела почерневшее лицо Кожухова. Притулившись с краю президиума, Кожухов неловко горбился и постоянно потирал переносицу, словно при приступе удушья. От его гробового молчания всем становилось ясно, что дни Савелия также сочтены и не сегодня-завтра из Москвы поступит приказ о его отстранении от дел. Ольга Петровна не сомневалась, что пропавшие записи Кожухова в данный момент находятся в НКВД[43], где трудолюбивые следователи уже составили обвинение, которое будет вот-вот предъявлено.

Недавно отбушевали первомайские праздники, и тёплый ветерок играл нежной зелёной листвой, горьковато пахнущей почками. Неподалёку от сквера слышались женские голоса, их перебивали детский смех и неразборчивый густой голос мужчины. Пожилая дама вела на поводке толстую колченогую собачку в попонке. Извозчик, привстав на облучке, высматривал пассажиров. Здания в закатном солнце казались нежно-розовыми пряниками, и сам город был умытый, чистенький и приветливый, словно бурные годы революции пронеслись мимо, едва задев его чёрным крылом печали.

Чувствуя слабость в ногах, Ольга Петровна оторвалась от опоры и пошла вдоль улицы. Здесь, на улице, она была среди людей, и если идти быстрым шагом, то можно попытаться отвлечься и привести мысли в порядок. Домой не хотелось. Её давил страх остаться одной в четырёх стенах и потерянно бродить из комнаты в комнату, ожидая резкого звонка в дверь и коротких слов об аресте. Потом тюрьма и неизвестность. Куда лучше выстрел в упор и больше никаких треволнений.

За горькими мыслями Ольга Петровна не заметила, как оказалась на набережной Невы. Волны катились неспешно, с лёгким хлюпаньем ударяясь о гранит береговой линии. В голубоватой дымке летел ввысь золотой шпиль Петропавловского собора. Некстати вспомнилось, что в январе девятнадцатого в Петропавловской крепости расстреляли четырёх великих князей. По достоверным слухам, великий князь Николай Михайлович до последней минуты держал на коленях своего любимого кота, а Дмитрий Константинович громко молился о спасении душ своих палачей. Помнится, узнав о казни, Савелий Кожухов с пафосом бросил: «Великая революция требует великих жертв». И она с ним согласилась, кивнула головой, вроде бы даже улыбнулась, а не закричала от страха перед монстром, пожирающим судьбы и души, среди которых вскоре окажется и её собственная.

«Я бы смогла молиться за палачей? — спросила себя Ольга Петровна и после недолгой паузы ответила: — Конечно, нет. Такое всепрощение может дать лишь глубокая вера, та, что делает человека истинно свободным, ибо вверяет судьбу в надёжные и любящие длани Всевышнего. Но у меня в груди пусто. Ни веры нет, ни надежды, да и любви, пожалуй, не осталось».

Ольга Петровна скривила губы в усмешке — уж очень извращённым и затёртым стало нынче понятие о свободе, в которое коммунистическая мораль вкладывала совершенно иной смысл. Сотни тысяч казнённых, миллионы погибших от голода и холода, доведение страны до крайнего предела ужаса и медленное, как после чёрной оспы, возвращение вспять. Только вот болячки на теле уже никогда не зарастут, навсегда оставшись безобразными рыхлыми отметинами.

Она оперлась о чугунные перила и посмотрела в свинцово-серую воду с прожилками ряски. От реки тянуло сыростью и холодом. На рыбных баржах у причала мужики перегружали в ящики трепещущее серебро рыбы с острым запахом огурцов — корюшка пошла. Скоро сюда потянутся хозяйки с кошёлками, и на сковородках появится скворчащая золотистая жарёха из нежного мяса и хрустких плавников.

За спиной раздалась весёлая возня, и высокий девичий голос закричал:

— Юрка, поймай меня!

— Поймаю — не отпущу! — подхватил ломкий юношеский басок.

Отшатнувшись в сторону, Ольга Петровна прошла мимо парочки влюблённых. Похоже, девушка далеко не убежала, потому что сейчас сидела на парапете и болтала ногами. Парень бережно поддерживал её за талию. Ольга Петровна взглянула на часы, хотя сейчас время перестало иметь значение — какая разница, куда бегут стрелки, если некуда и незачем спешить?

— Юрка, посмотри, как прекрасно вокруг! Какие мы счастливые! — догнал её девичий смех.

Ольга Петровна вздрогнула, словно от пощёчины. Когда-то и она была счастлива до головокружения, а потом сама, своими собственными руками разрушила семью и отказалась от ребёнка. Подумав о Капитолине, Ольга Петровна обмерла от мысли, что при её аресте обязательно поднимут личное дело, узнают о дочери, всплывёт адрес Фаины. Что тогда ждёт их с Капитолиной? Фаину — неизбежные допросы и возможно, заключение, а Капитолину — детский дом.

Она постояла в нерешительности, раздумывая, что предпринять: то ли бежать предупреждать Фаину, то ли оставить всё на авось — вдруг тревога окажется ложной и власти про неё попросту забудут. Дрожащими пальцами Ольга Петровна прикоснулась ко лбу.

— Гражданочка, вам плохо? — Она и не заметила, как подошли и встали рядом два красноармейца. Оба статные, синеглазые. — Вам помочь?

— Нет, нет. Спасибо. Мне невозможно помочь.

Зачем она это сказала? Наверное, чтобы убедиться, что пока в состоянии связно разговаривать. Спонтанное решение пришло под гудок автомобиля, разгонявшего пешеходов на мостовой, и внезапно мир вокруг приобрёл хрустальную ясность капли росы на глянцевом листе ландыша.

* * *

Смахнув пот со лба, Фаина