А ведь я всегда старалась одевать ее самым целомудренным образом, чтобы прекрасные белокурые локоны скрывал платок или другой убор, и одежды выбирала скромнее, чем у любой монахини. Но от судьбы не уйдешь. Эти самцы словно чуют что-то в воздухе, то ли аромат какой, то ли незримую ауру, и сразу оборачиваются, глядят на нее, пытаясь понять, что же это такое проходит мимо, завораживая их своими чарами. Катерине все это как будто совершенно невдомек, она так и шествует себе, благостно потупив взор, облаченная только в собственную кротость. Даже я чувствую, что с трудом бы поверила в ее чистоту, если бы не знала ее так, как знаю теперь, такую простую, сердечную, полную жизни. И каждый день я благодарю за нее Господа, я, грешница, и молиться-то не умеющая как следует. Спасибо тебе, Господи, что послал ей на опасном жизненном пути ангела-хранителя и до сих пор сохранил нетронутой. В ее чистоте и целомудрии для меня есть нечто воистину возвышенное, идущее из самых глубин души, и уж конечно не то, что видят в ней мужчины: банальную телесную оболочку, которую их член разрывает с кровью и болью, впервые в нас проникая.

Но этим роковым летом волк уже таится в засаде. Он приходит к тебе в дом, когда ты меньше всего этого ждешь, притворяясь нотариусом, в красном лукко, прикрывая лицо платком, смоченным каким-то лекарством, словно из страха перед чумой. Высокий худощавый молодой человек, далеко не красавец: скажем, не в моем вкусе. А я, своих детей не имевшая, с Катериной, которую спятивший Донато зовет дочерью, теперь тоже чувствую себя в некотором роде матерью и считаю своим долгом защитить ее. Но Донато доверяет этому юнцу-нотариусу, посланному старым ростовщиком Ванни ди Никколо, чтобы помочь ему привести в порядок бумаги, не более того, поскольку тот еще слишком молод и неопытен для серьезных дел. Говорят, будучи новичком, он пытается добиться успеха, сколачивая клиентуру среди замужних женщин и вдов, для которых составляет акты купли-продажи или опеки, или среди священников, монахов и монахинь из захудалых отдаленных монастырей. Даже если среди его предков и попадались нотариусы, сам он из другой семьи и потому вынужден все начинать сначала. Кроме того, он наполовину крестьянин и манерами грубоват, хотя и пытается скрыть это под латинскими формулами, вызубренными за годы учебы и сдачи сложного юридического экзамена.

Как по мне, так и лукко на нем с чужого плеча: должно быть, купил его подержанным на распродаже имущества какого-нибудь нотариуса, умершего от чумы, вон и заплата на заднице. Даже бриться толком не умеет, не то что мой Донато в старые добрые времена. И с порядочными людьми не общается, живет в доме этого ростовщика Ванни на виа Гибеллина. Сам родом из маленькой деревушки за Монт-Альбано, между Арно и Вальдиньеволе, но чуть что, сразу великого судью из себя строит. Как же зовется дыра, откуда он родом? В названии то ли «вить», то ли «вино»… Ах да, кажется, Винчи.

Нотариус наш приходил уже несколько раз, убедив этого простофилю Донато, что в бумагах много путаницы, здесь нет подписи, там дополнения, надо провести кое-что проверить, но это только в конторе, так что, мол, придется прийти еще раз… А Донато вечно не в себе и верит всему, что ему льют в уши. Надо сказать, я тоже ему верила и даже пару раз оставляла их наедине, когда нужно было сходить в банк, чтобы проверить один документ касательно моего приданого или отлучиться к портному. А потом нотариус внезапно исчез, словно испарился в одночасье. Вроде как уехал в Муджелло или в Пизу.

Подозрения не отпускают. Вспоминается проповедь, так поразившая меня несколько лет назад в Санта-Кроче. Кажется, ее читал тот святой монах из Сиены, Бернардино, клеймивший с кафедры всех тех, кто оставляет девушек без присмотра, на радость похотливым молодым самцам. Мы ходили его послушать, и это было целое действо, потому что речи Бернардино проникали в самое сердце, прямо и точно, или, говоря его собственными словами, яснее ясного. Они как наваждение по-прежнему звучат в голове, словно то была не проповедь, а пророчество: «О ты, женщина, воспитывающая отроковицу, зорко следи за теми, кто часто бывает в доме. О, мать подрастающей дочери! Нет у тебя большего сокровища, что должно хранить…»

* * *

Мор понемногу отступил, и вот уже можно снова выйти на улицу. Но Катерине нездоровится, она не хочет со мной идти. Все время выглядит уставшей, в дурном настроении. Как-то видели, что ее рвало в углу двора. Но что еще хуже, впервые с тех пор, как я ее знаю, она словно нарочно избегает меня и что-то скрывает. Я не могу найти повода с ней поболтать, а с другой стороны, мне претит опускаться до того, чтобы войти следом за ней в комнату, где она теперь часто запирается, и в открытую спросить, в чем дело. В конце концов, я все еще ее хозяйка, а она – моя рабыня. Но когда с лестницы этажом выше, из-за ее двери, доносятся тихий плач и приглушенные всхлипывания, мне тоже становится дурно. Должно быть, случилось нечто очень серьезное, настолько серьезное, что Катерина впервые замкнулась в себе и перестала со мной говорить.

Наконец, ноябрьским вечером, склонившись над столом с пером и чернильницей, чтобы записать в тетрадку дневные траты, я чувствую, что она стоит за спиной. Каждый знает: горе тому, кто прервет меня в этот священный момент. Если он здесь, значит, это жизненно важно, и она – единственный человек, который может позволить себе меня потревожить. Я оборачиваюсь, машу рукой, мол, подойди. Волосы у нее растрепаны, лицо мокрое и опухшее, как будто она долго плакала, но прохладная кожа сияет каким-то новым светом. Выглядит еще прекраснее обычного, если такое вообще возможно. Не найдя смелости взглянуть мне в лицо, он заводит странные речи, которых я, как обычно, поначалу не понимаю. Вот уже более двух лун у нее не было кровотечения между ног. Не могла бы я, могучая колдунья, способная при помощи письма заставить слова замереть, исцелить ее и к следующей луне вернуть ей кровь?

Тут-то я в ужасе все и понимаю. Встаю с перекошенным лицом, так пугая Катерину, что она отшатывается, грубо кладу руку ей на живот и спрашиваю, чувствует ли она что-нибудь внутри. Она бормочет «да». Я хватаю ее за руки и спрашиваю еще настойчивее, есть ли еще что