Только арки фундамента не поддались: несмотря на потоки темной грязи, они заставили реку обиженно отступить.

Став взрослым и нажив состояние, дед Микеле выкупил руины замка у наследников умершего от чумы Бенчивенни, нуждавшихся в деньгах на приданое одной из сестер. Он же начал перестраивать замок в палаццо, сохранив, однако, древний, почти феодальный крепостной облик – массивный, угловатый, с небольшими башенками по углам и гвельфскими зубцами, с низкими сводчатыми окнами, прорубленными в прочных на вид каменных стенах. Деду нравилось, что дом выглядит так, будто ему приходится обороняться от города и всего остального мира, поэтому особенных уступок роскоши он не делал, так что внутренний двор был тесным и душным, а лестницы – узкими и неудобными. Вскоре ему пришлось пережить еще одну разрушительную волну. Простой народ ненавидел людей, подобных деду, разбогатевшему на импорте каталонской и английской шерсти, а после сменившему цех шерстяников на цех менял, преумножив свое богатство ростовщичеством. Библейскую заповедь плодитесь и размножайтесь дед исполнял буквально, породив огромное количество детей; к деньгам и скарбу он, видимо, относился точно так же, поскольку и те и другие плодились и размножились, превращаясь в дома, землю, укрепленные усадьбы. Но в ходе своего отчаянного восстания шерстяники-чомпи сожгли дом, где он жил, пока строился замок, вынудив деда бежать из города. Он же терпеливо дождался часа расплаты, отстроил все заново и даже получил некоторое удовлетворение, защищая их самозваного вожака Сальвестро Медичи от мести вернувшихся к власти олигархов.

Не могу сказать, что знал отца. Он почти не бывал дома, с семьей, постоянно выезжая с важными поручениями за пределы Флоренции и в посольства по делам Республики. Из одной такой поездки, в Неаполь в 1415 году, он даже вернулся с рыцарским титулом, пожалованным ему французским принцем-авантюристом в обмен на политическую и финансовую помощь. На город, подобный нашему, славящийся тем, что изгнал всю знать и управляется людьми из низов, подобные титулы всегда производят глубочайшее впечатление, возвращая к жизни воспоминания о далеком прошлом с его рыцарскими обычаями и подвигами, знакомыми нам теперь лишь в бледном отражении литературного вымысла романов. Я родился двумя годами позже, когда ему уже перевалило за пятьдесят, и, будучи единственным ребенком, рос практически в одиночестве, подобно Ахиллесу на Скиросе, в замке, где всем заправляли женщины: моя мать Джованна ди Джованни ди Раньери Перуцци, кормилица, оставшаяся в услужении, старая незамужняя тетка, кухарка, другие служанки и рабыни. Образование я тоже получил в этих стенах, читать и писать научившись у матери, которая, ко всему прочему, дабы развеять скуку долгих зимних вечеров взаперти и назло мужу, оставившему ее соломенной вдовой, – это ее-то, происходившую из куда более древнего и славного рода, – воспитывала меня как девочку, хотя, возможно, она и в самом деле хотела бы иметь девочку вместо мальчика. Просто так, из вредности.

Сложения я тогда был, как и сейчас, хрупкого, невысокий, с макушки на плечи ниспадал каскад белокурых локонов, и мать с помощью кормилицы развлекалась тем, что одевала меня в нижнюю юбку, чоппу и гамурру, сооружая из обрезков драгоценных тканей и шелковых покрывал подобие женских нарядов, устраивала примерки перед зеркалом, что было самым моим большим развлечением, напяливала ожерелья и прочие украшения, учила пользоваться духами и косметикой, а также шитью, музыке и танцам. В школе я не провел ни дня. В какой-то момент отец вспомнил, что следует нанять мне учителя грамматики, которого поселили в доме, но в полной изоляции окружавшего меня от женского кокона. Прежде чем в полном одиночестве спуститься на занятия, я должен был не забыть поглядеть в зеркало, смыть с лица остатки косметики или помады и распустить волосы, сняв с них нитку жемчуга или сеточку.

Это позолоченное детство оборвалось 3 сентября 1429 года, когда мой отец, едва вернувшийся из важного посольства к герцогу Миланскому и избранный гонфалоньером цеха, внезапно скончался, оставив меня, двенадцатилетнего сироту, наследником своего имени, части замка и имущества, как оказалось впоследствии, недостойного его званий и рыцарского титула. Тело три дня пролежало в зале нижнего этажа, а после его доставили через весь город в церковь Санта-Кроче на катафалке, убранном черным бархатом, за которым следовали я, дядя Ванни, кузены, моя мать, родственники и прислуга, всего двадцать восемь человек. Когда тело опустили в крипту под нашей капеллой, меня подвели к главному алтарю, где магистраты общественного призрения сняли с меня черные одежды, а вельможи Республики, бывшие также большими друзьями моего отца, Лоренцо Ридольфи, Палла Строцци и Джованни ди Луиджи ди Пьеро Гвиччардини, облачили в ярко-зеленое и возвели в рыцарское звание, передав мне титул, полученный моим отцом в Неаполе.

Помню, как 2 октября упомянутого года меня препроводили сначала в Палаццо-деи-Приори, а после в Палаццо-ди-Парте-Гуэльфа, дабы вручить символы Народа и Партии, прекрасные знамена из лучшей флорентийской тафты, вышитые серебром, окаймленные зеленым и золотым шелком и расписанные Пезелло: одно – серебряное с красным крестом, другое – серебряное же с красным орлом, когтящим зеленого дракона. Под ними я и поскакал домой в сопровождении вельмож, рыцарей и горожан; и по сей день храню их в небольшой шкатулке елового дерева, обернутой гербовым полотнищем. Да, я был еще ребенком, но все-таки рыцарем.

Церемонии и почести наполняли меня тщеславной гордостью, но их было недостаточно для того, чтобы раскрыть мне глаза на реальную политическую борьбу, бурлившую за фасадом дворца, борьбу, из которой я на самом деле всегда был исключен, благополучно пережив катастрофы, разрушившие или запятнавшие кровью семьи куда более могущественные и состоятельные, нежели моя собственная. Для олигархов я был лишь изысканной и утонченной марионеткой, которую можно было продемонстрировать по какому-нибудь официальному поводу. Всеми моими обязанностями занимались магистраты общественного призрения, а тем временем наследство мое, казавшееся огромным, понемногу начало таять под тяжестью налогов и долгов, а также дележки и свар, затеваемых толпой родственников со стороны бесчисленных сыновей моего деда.

После смерти отца меня взял под крыло Палла Строцци, и я стал выходить из дома, посещая интеллектуалов, с которыми общался Палла, начиная с Франческо Филельфо да Толентино, университетского преподавателя греческого и гуманитарных наук. Нас, юнцов, он увлекал чтением не только древних классиков, латинских и греческих, но и Данте. Мне вдруг открылись новые горизонты, значительно шире убогих поучений домашнего учителя-наставника и варварских виршей его латинской грамматики. Так родилась моя безудержная страсть к книгам, начиная с тех, что были завещаны мне отцом и скрупулезно внесены в опись магистратами общественного призрения. Проще говоря, я превратился в охотника за книгами, как