Тот человек в красном, что приходил к хозяину Донато, перед уходом тихонько поднялся следом за ней по лестнице, вошел в комнату и, улыбнувшись, подошел ближе. Катерина думала закричать, но он остановился, не стал ее трогать, а лишь опустился на колени, прося позволить ему полюбоваться ее волосами. Она успокоилась, поскольку молодой человек был добрым и симпатичным, был одет в красное и не прикасался к ней. Кроме того, он ведь бывал в этом доме и говорил с хозяином Донато, а посему не должен желать ей зла. Катерина села на край своей узкой кровати, расплела прическу и распустила волосы. Ее смешил вид этого забавного молодого человека в красном, стоящего перед ней на коленях с раскрытым от обожания ртом и широко распахнутыми глазами. Дрожа всем телом, он спросил, нельзя ли ему погладить ее волосы, и она согласилась и была счастлива. А пока он гладил ее, нежно-нежно, закрыла глаза, и это вовсе не ее вина… не ее вина, потому что в тот момент она вдруг вспомнила, как гладил ее по голове отец и потом сестра Мария… и, забыв обо всем, она возлегла с ним…

И вдруг ее пронзила неведомая прежде боль, она почувствовала его тело на себе, внутри себя. Ей хотелось кричать, но язык, проникший между ее губ, не давал им сомкнуться, и тогда ее охватила неведомая ранее сладость, куда большая, чем та, что дарила ей Мария, и душа ее отлетела на небеса, а тело показалось невесомым и более ей не подчинялось. Сколько это длилось, всего несколько мгновений или целую вечность, она не знает. Юноша остался внутри нее, словно мертвый, едва дыша, а потом шептал ей: «Любовь моя» и «Ты ангел мой навечно». Но потом увидел, что она в крови, и в ужасе убежал, забыв под кроватью пьянеллу. Он возвращался еще раза два или три, и она ждала его, и они повторяли это снова, и с каждым разом это было все прекраснее, и она не знала, что это плохо, ее никто не предупреждал. И еще она вернула ему пьянеллу. Но больше он не приходил. И теперь она в отчаянии и хочет умереть, а дурацкое кольцо ее не защитило. И она даже имени его не знает.

Я тоже в отчаянии и рыдаю от гнева и ярости вместе с ней, отбросив перо и чернильницу. Что они сделали с моей Катериной? Единственное, что я могу, – это обнять ее покрепче, как только мать может обнимать дочь.

8. Франческо

Замок Альтафронте во Флоренции, апрельским днем 1450 года

Эхо ее душераздирающих криков разносится под сводами палаццо.

Господь всемогущий, отчего так тяжко вступить в эту жизнь? И почему нас пытаются уверить в том, что мы – венец творения, если требуют взамен заплатить столь жестокую цену? Что для нас природа: ласковая мать или жестокая мачеха? Мы рождаемся в муках, рискуя умереть, голые и безутешно рыдающие, и сама наша жизнь, с первого ее мгновения, начинается в слезах. Возможно, было бы лучше и не рождаться вовсе или же как можно скорее умереть, без промедления вернувшись в тот мрак, откуда все мы вышли.

Я брожу по пустым комнатам палаццо, слишком большого для нашего крошечного семейства, но ее крики преследуют меня повсюду, будто они способны проникать не только через расписные деревянные двери, но и сквозь толстые каменные стены. Я поднимаюсь на террасу между башенками, мне нужен воздух, чтобы продышаться, избавиться от того запаха выделений, лекарств и крови, что разносится из-за запертой двери ее комнаты; но и отсюда меня изгоняет бушующий вихрь ветра и воды, которым сирокко хлещет реку и город, скорбно завывая в бойницах и распахнутых в порыве ярости оконных створах. Но стоит вернуться на лестницу, и крики снова стискивают меня, словно невидимые руки с крючковатыми пальцами, что впиваются в сердце, разрывая его в клочья. Я сбегаю вниз, в подвал, где стоны ветра и женские крики, кажется, наконец стихают почти до полного безмолвия. Сажусь на каменный выступ, с тревогой ожидая того, что вот-вот свершится и перед чем я совершенно бессилен.

Этот укромный уголок всегда служил мне убежищем. Погруженный в темноту, едва освещаемый тонкой полоской света, проникающей через маленький люк. Стол, табурет, запертый сундук. Чтобы придать себе сил и уверенности, я часто стою, опираясь на массивные каменные арки, пересекающие пустое пространство подвала, эти широкие плечи гигантов, на которых могла бы устоять гора или целый мир. Здесь же они нужны для того, чтобы, наперекор ярости стихий, речной воды, воздуха и огня, гроз и тверди, сотрясаемой подземными толчками, выстоял не мир, но дом, что был когда-то замком, да и по сей день называется этим именем: замок Альтафронте. Квартал Санта-Кроче, гонфалоне Карро.

Как давно здесь эти камни? Точно никто не скажет. По крайней мере, четыре или пять столетий стоят они на этой возвышенности у Арно, где тянулись между Понте-Веккьо и Понте-Рубаконте древние городские стены, будто бросая вызов чудовищной силе реки. И ведь однажды реке почти удалось одолеть замок, служивший тогда пристанищем Бенчивенни ди Торнаквинчо Буонсостеньи. Это случилось во времена моего деда, Микеле ди Ванни ди Лотто Кастеллани, который был тогда еще мальчишкой и жил неподалеку от замка; впоследствии он рассказал об этом моему отцу Маттео, младшему из своих сыновей, должно быть желая напугать жуткой историей; а отец точно так же пересказал мне, с раннего детства внушив страх перед рекой, текущей прямо под окнами. В самом деле, не сыскать в людской памяти худшего потопа, чем обрушившийся на наш город, когда тот возомнил себя самым благополучным и счастливым, за что и был наказан Божьим судом, поскольку забыл святую евангельскую заповедь: бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа. После четырех дней и ночей непрерывного дождя и ужасающих гроз с громом и молниями волна паводка, вобравшая в себя воду притоков и всевозможный мусор, груды поваленных деревьев, обломки мостов и водяных мельниц, достигла Флоренции 4 ноября в год 1333-й от Воплощения Господа нашего Иисуса Христа, поднявшись более чем на семь саженей и выйдя из берегов в вечерние и ночные часы, и люди кричали: пощады, пощады. Река запрудила весь город, обрушила башни, дома и мосты, повсюду оставляя шлейф смерти и зловонного ила. И такой она была силы, что добралась даже до замка, сметая стены, унося с собой камни и кирпичи.