носу — она по-прежнему отчаянно грозила тоненьким жалом берегу, который (тоже по-прежнему) хмурился железобетонными мордами дотов, врытых в гребень берегового обрыва.

Мачта сломана, надстройка разбита, обшивка помята и посечена осколками, можно было заметить и следы пожара… Но даже не это погубило суденышко. В тот момент, когда его вздыбила волна, немецкий снаряд прямым попаданием ударил его в скулу ниже ватерлинии, и люди брызнули с палубы, как кровь.

Случалось, и после таких ран выживали, но не тут. Десантники — кто уцелел — уже бежали (если можно бежать, находясь по горло в воде) вперед, чтобы зацепиться за кромку берега, а от команды никого, как видно, не осталось. Их невозможно было просто ранить — только убить. Любая рана становилась здесь смертельной — это относилось и к судну.

Оно было величественно — ржавое, столько раз продырявленное железное корыто. И люди, которые пересекли на нем в штормовую ночь пролив, чтобы броситься потом под снаряды, мины и пули, были герои. И когда трактор, взревев, рванул стальной трос особенно резко, так что заскрипел остов мотобота, дрогнула пушка и показалось, что вот-вот сейчас с мясом, с болтами и кусками обшивки будет вырван кнехт на носу, мы все испуганно закричали: «Осторожно!»

Потому что корабль — это стало ясно всем — должен был уцелеть, сохраниться, подняться на постамент, чтобы многие поколения спустя удивлять людей, заставлять их задумываться о нашем времени.

На постамент — рядом с братской могилой безымянных десантников. Можно ли придумать памятник величественнее и проще! И не трогать, не разрушать вражеские доты на берегу, чтобы каждый мог видеть, какая сила противостояла этим корабликам и людям. Иначе что же останется от нашего времени, когда уйдут последние из тех, кто некогда чудом уцелел?

Удивительное дело — эта мысль захватила и матросов, и мичмана, и лейтенанта, и чумазого тракториста, и нас. Отношение к катеру сразу стало другим. Его теперь не просто выволакивали на берег, чтобы очистить на пляже морское дно, а осторожно, стараясь не повредить и не разрушить еще больше, извлекали на свет, чтобы показать людям. И откуда-то появилась старуха — свидетельница ночного десанта, и случайно оказавшиеся рядом туристы взялись таскать бревна-катки, подсовывать их под брюхо судна, и начали вспоминаться истории, связанные с этим десантом… Тяжелая и нудная работа стала вдруг праздником для всех. Это светлое настроение мы захватили с собой, возвращаясь вечером в город; оно было с нами и в последующие дни, хотя работали мы на других точках, в степи, страдали от жары и пыли. Оно еще долго незаметно сопутствовало нам и приносило удачи. И когда какое-то время спустя мы опять вернулись в город и встретили ликующего Диму, ничего не нужно было объяснять: конечно же удачливость, чутье не подвели и нашего толстяка.

Нашел что-нибудь?

Ха! «Что-нибудь»! Он откопал клад, который и в Лувре, и в Британском музее, и в Эрмитаже вызвал бы если не сенсацию, то уж во всяком случае почтительное внимание. Золотая чеканная диадема скифской царицы, нагрудные бляшки и, кажется, серьги, дутые золотые браслеты, драгоценный массивный перстень с секретом… Вес всего этого не превышал полукилограмма, но художественную, историческую ценность находки, ясное дело, трудно измерить. Каждый предмет был верхом изящества и совершенства, на многих варьировалось изображение жука скарабея, и это ставило новые вопросы: скарабей — один из атрибутов египетской священной символики, какие ветры занесли его сюда, случайно ли это?

Не нужно удивляться. В Крыму можно наткнуться на такое, что только руками разведешь. (Дима и в самом деле развел руки.) Ну вот, к примеру: какое, казалось бы, отношение имеет Крым к Троянской войне?.. (Я пожал плечами, зная, что именно этого ждет от меня Дима. До чего же легко иногда сделать приятное ближнему!) Оказывается, и к ней Крым хоть косвенное отношение, но имеет.

Началась эта война, как известно, из-за того, что легкомысленный троянский царевич Парис похитил у спартанского царя Менелая его жену, прекрасную Елену. На помощь оскорбленному пришли великие герои Греции. Собрались, чтобы плыть к Трое, когда открылось пророчество: они достигнут цели, если только принесут в жертву богине Артемиде дочь царя Агамемнона Ифигению. Гражданственные чувства были отнюдь не чужды передовой античной молодежи: Ифигения сама пошла под жертвенный нож. Но в последнее мгновение произошло чудо — вместо девушки на алтаре билась, обливаясь кровью, лань…

В спасении девушки увидели добрый знак и двинулись на Трою. А что же Ифигения? Артемида перенесла ее в далекую Тавриду (то есть в наш Крым) и сделала жрицей своего храма. Ну и т. д. Когда в конце восемнадцатого века Крым был присоединен к России и Екатерина II щедрой рукой стала раздавать здешние земли, почти каждый помещик старался доказать, что именно в его владениях находился легендарный храм…

А был ли он вообще?

— Ну знаешь!.. — рассердился Дима. — Пушкин писал:

К чему холодные сомненья?

Я верю: здесь был грозный храм,

Где крови жаждущим богам

Дымились жертвоприношенья…

А ты воображаешь черт знает что…

Я по привычке смирился. Главное ведь в том, что волнения остались позади, курган оказался целым, неограбленным, а со скарабеем или этой Троянской войной как-нибудь разберутся.

Те древние кладоискатели рыли по центру, по оси, и промахнулись. Стандартное мышление! Царь, хоронивший свою возлюбленную или жену, поместил усыпальницу чуть-чуть сбоку и правильно сделал. Молодец был царь! Он не хотел, чтобы его сокровища попали какому-нибудь лишенному воображения балбесу. Вот Дима — это другое дело… Да, но даже не это самое важное. Все золото мира меркнет перед другой Диминой находкой. В кургане оказалась каменная плита с барельефом, изображающим квадригу… Да что говорить! Это нужно видеть, непременно видеть.

Мы ахали и воздевали руки (как на эрмитажной «Вазе с ласточкой», если вы ее помните), поздравляли Диму и отечественную археологию. Нам в самом деле было приятно, и эту радость не могли омрачить даже доходившие до нас отголоски глухой, скрытой возни по поводу того, где все эти находки должны храниться. Их будто бы хотели увезти, как раньше уже увезли отсюда многое другое — вплоть до Тмутараканского камня.

Занимало меня еще одно: к а к о й  была та маленькая женщина, скифская царица, чей покой так грубо пришлось потревожить? Перед нами был череп — пустая, ничего не содержащая коробка. И вот это когда-то было изящной женской головкой, улыбающимся лицом?.. Позвоночник, ребра, сочленения суставов, тазовые кости… Невозможно было представить за всем этим живого, любящего, лукавого человека.

Золото? Ладно. Шут, в конце концов, с ним. Пусть увозят. Ведь Понт Эвксинский, и запах полыни, и тепло нагретых солнцем камней