(действительно ли они — потомки хазаров?); я даже осмеливался высказывать свою собственную точку зрения на то, где именно в Крыму оказалась Ифигения после того, как ее папа Агамемнон так неудачно пытался принести дочку в жертву богам…

Одним словом, я вполне созрел для желания иметь ручку амфоры с клеймом древнего гончара. Хотелось найти ее самому. И вот я оказался на этом древнем городище.

Судя по всему, наши предшественники на этих берегах не брезговали радостями жизни — любили выпить и закусить. На исковерканной окопами земле (во время минувшей войны здесь шли жестокие бои) повсюду валялись обломки амфор. Они торчали в темно-бурой, уже покрывшейся зеленью земле как кусочки моркови в винегрете.

Я рылся долго. Ручки попадались. Много. Но такой, как мне нужна — с клеймом, я не находил. Я наткнулся на гнездо с крохотными яичками, на два или три охваченных работой муравейника, нашел человечью берцовую кость. Кость была легка и ломка, будто долго пробывший в воде и затем высохший на жарком берегу кусок дерева.

Кто знает, сколько я просидел над черепком с тоненькой, словно проколотой шилом дырочкой. Откуда эта аккуратная дырочка? Ее пробила сама жизнь — нежная и беззащитная былинка, неудержимо рвавшаяся из семени к солнцу. Светло-зеленый стрельчатый лист молодой травы оказался тем копьем, которое пронзает насквозь даже камни. Чудо!

Ручки с клеймом я так и не нашел. А ведь она там была. Конечно, была. Городище некогда было огромно, его съело постепенно подмывающее высокий, обрывистый берег море. Берег и сейчас сыпался, рушился. Я не решился подойти к его ненадежному краю. А может быть, в ту минуту на этом краю еще лежал черепок с автографом, с адресованным мне из тьмы веков приветом неизвестного мастера. Мастер так и остался неизвестным ни мне, ни кому-либо другому.

Но, может, там все-таки не было ничего, на чем сохранились бы следы угловато-ломкого и широкого эллинского письма? Я не ищу оправданий своей робости. Не было. Древний мастер был скромен, знал, что его продукция — всего лишь поделки, и не хотел уподобляться курице, которая всякий раз поднимает крик: «Смотрите — это я, да, это я снесла яйцо!»

И, может, это был не мастер, а всего лишь жалкий раб, обреченный на то, чтобы пускать свои вещи в мир безымянными? Ай, сколько с тех пор по земле прошло анонимов или людей, прячущихся за выдуманные имена!

…Выступ мыса был подчеркнут на суше полуистершейся, ломаной линией окопов. Эти окопы, должно быть, прикрывали артиллерийскую батарею. Я легко нашел места, где некогда стояли пушки. Их даже не пришлось искать. Я просто пришел сюда, выковыривая из земли черепок за черепком. При этом иногда попадались покрытые голубовато-зеленой медной ржавчиной винтовочные патроны. Очевидно, батарею пришлось защищать с суши.

Когда стало ясно, что клейменой ручки не будет, я подобрал два обыкновенных обломка амфор. Теперь к ним добавилась ржавая гильза.

Да, батарею отчаянно защищали. Это было видно по воронкам. В одной из них я подобрал осколок снаряда.

Иногда я спрашиваю себя: зачем эти черепки, камни, раковины, куски ржавого железа, которые я почти всегда привожу с собой? Чтобы ничего не забыть.

Я никогда не покупал сувениров. Как нищий или старьевщик, я большей частью хожу пешком. Мое богатство — надежда. Всякий раз, идя после шторма по пустынному берегу (а сколько раз я ходил так вот!), я надеюсь, верю, что море выбросит для меня что-нибудь необыкновенное. Я довольствуюсь камнем или раковиной, я беру их как векселя, по которым жизнь со мной расплачивается печальными или веселыми историями. А большего мне и не надо.

Я подобрал осколок и решил осмотреть торчавшее из земли на самом краю городища странное сооружение. Вначале мне показалось, что это железобетонный колпак дота, в действительности же то был большой, глубоко уходящий в землю бункер. В верхней части его, по-видимому, когда-то стояло орудие береговой обороны. Сейчас в бетоне торчали ржавые болты, в трещинах поселилась худосочная трава. Массивная стальная дверь, которую можно было задраить изнутри, была искорежена взрывом и открыта.

Я был на городище совершенно один. Со времени войны, когда опять понадобился этот высокий мыс, отдаляющий горизонт на много миль, оно, казалось мне, забыто и заброшено всеми.

Горько и светло делается, когда чувствуешь себя одинокой маленькой планетой или скорее просто пулей, которой кто-то выстрелил в пространство. Об одиночестве говорят обрывистые берега, пустое, будто только что сотворенное море, готовая разродиться весенними травами степь…

Маленькая планета, орбита которой никем не рассчитана, пылинка мирозданья — вот кто ты такой. Разве не смешно, что ты пытаешься осмыслить весь огромный мир? И, однако, этого не отнять у тебя, как не лишить обожженную глину ее цвета.

Но кто сказал, что ты здесь один? На стене бункера написано: «Здесь были туристы из Мелитополя». Рядом: «Это место посетили студенты ХПИ». Чуть ниже: «Эля + Виктор = ?» Надписи были на искореженной взрывом двери, на стенах и потолке, на бетонной площадке и лестнице. Я продирался сквозь них на дно бункера.

Над притолокой низкого, похожего на дыру входа мелькнуло: «Здесь были мы с Клавой». О черт!

Впереди темнота.

Я сделал несколько осторожных шаркающих шагов. Зажег спичку. Артиллерийский погреб. Пусто. Стены выщерблены. Похоже — автоматными очередями.

Как быстро сгорают спички! Я подошел к дальней стене. На ней тоже что-то нацарапано. Опять «граффити»?

Я зажег спичку, наклонился и прочел:

«Здесь убит капитан Шевцов. 1942».

ВРЕМЯ БОЖЬИХ КОРОВОК

Не знаю, сумею ли объяснить зачем, но я делю время по-своему. Так уж привык.

Самая хорошая пора — Время трех звезд. Созвездие Ориона появляется в наших краях, когда холодает. Все остальные месяцы оно прячется за горами, закрывающими горизонт с севера. Вместе с тремя звездами «пояска Ориона» приходят свежесть и тишина.

Люблю эту пору.

И все остальное распадается на свои ломти. Середина лета, когда цветет розовыми метелочками ленкоранская акация, — Время божьих коровок. Их появляется великое множество. Особенно они любят кусты тамариска.

Лето в разгаре, по-прежнему жарко, но что-то уже надломилось в природе: начинается Время цикад. В эту пору кажется, будто мир полон цикад. С наступлением темноты их хор заглушает шум ветра и моря. Парочка цикад поселяется в иное лето и у меня дома. Поют ночи напролет. Печально поют. Это заложено в них. Иначе петь не умеют. Но надолго их не хватает, удирают. Цикадам нужна трава, и, должно быть, они не любят табачного дыма.

Меня тоже иногда на что-то не хватает, и я тоже пытаюсь удрать. На Тарханкут. На Казантип. На