– Идём, – они вышли на лестницу, и теперь уже Замиль схватила Джайду за рукав. – Я вот подумала и поняла, что давно надо было это сделать.

– Куда ты? – Джайда, стараясь не отставать, семенила за Замиль, решительно направившейся вниз по лестнице.

– К твоему Стефано. Пришло время поговорить с ним. Странно, почему я не сделала этого раньше.

– Он не мой, – воспротивилась Джайда.

– Неважно.

«Район университетского парка», – повторил Салах про себя то, что прочитал в переписке, ещё раз оглядел кофейню, в которую зашёл, и усмехнулся. Он, конечно, знал про такие места и раньше. В больших городах северного Магриба, а особенно в Тунисе и Марокко всегда хватало людей аль-франкуфин. Которые ещё в давние, довоенные времена поглядывали на ту сторону моря. Салах смутно представлял себе, откуда они такие взялись на исконно арабской земле, но исторические экскурсы его особо и не интересовали. Просто они есть. Те, кто в беседе с друзьями чуть не половину слов произносит по-французски, кто слушает дома мурлыкающую музыку на этом языке, кто начинает утро не с честного завтрака по-магрибски, а с «пти дежёне», одевается как хлыщ и живёт как кафир.

Они в своё время мало что могли противопоставить яростной волне махдизма – старые власти в Магрибе рухнули менее чем за год. Эти «полу-арабы», как он их иногда мысленно называл, приняли Обновлённое Учение, понимая, что иначе нельзя. Но довольно быстро оказалось, что их обращение большей частью формально. Особенно у тех, кто был богат.

Они замыкались в своём кругу, создавали свои кварталы в центрах больших городов, вот того же Суса, например, Туниса или Касабланки, и жили там прежней «полу-арабской» жизнью. Учили детей французскому языку, ублажали свой слух мелодиями и фильмами неверных, и, конечно, заказывали тахриб из-за моря после того, как все легальные связи оказались прерваны. Этих людей продолжало интересовать то, что происходит в Беззаконных землях при всей мерзости их падения. На том он с ними и сошёлся, и даже здесь, в Сусе, жили многие из его хороших заказчиков, которые в своё время передавали ему хрустящие пачки истинных денаров за очередную пластинку с тем, что с точки зрения имамов было мерзким харамом.

Салах уже сам не знал, как он относится к этим «полу-арабам». Впервые ему пришлось столкнуться с ними, когда он переехал в Марокко, ища убежища от захлестнувшей мавританские пески ярости Ордена. Жил в Касабланке, потом в Танжере. Там, конечно, тоже поменялась власть, но переварить большие города махдистам было не в пример тяжелее. И в них многое оставалось по-старому. Салаха сначала неприятно поразил не-магрибский вид этих аль-франкуфин – их откровенное предпочтение культуры и даже языка неверных, очевидное лицемерие в вопросах веры. Будь он истинным махдистом, он бы таких презирал и сторонился, как зачумлённых. Но в том-то и дело, что махдистом он не стал – скепсис, который его отец проявлял к самозванному пророку с самого начала, развеивал то гипнотическое влияние, которое речи его земляка оказывали на других. А потом, в день, когда власть в Тиджикже поменялась, погибли два человека, которым он доверял больше всего в жизни. Его отец и старый шейх[1] их училища. И оба были убиты махдистами. Он бежал, навсегда покинув родной городок, и не видел, как мозги его прежних товарищей были до блеска промыты в перекроенных на новых лад школах, как всё новые и новые юнцы с горящими истовым фанатизмом глазами повторяли клятву Ордена Верных.

А он знал, что махдисты – шакалы и убийцы, и всем своим мальчишеским сердцем их ненавидел.

И оказалось, что на почве этой ненависти у него есть много общего с «полу-арабами» северомагрибских городов. Он не стал одним из них, но общался с ними слишком много, чтобы не начать понимать. Видел и их нелюбовь к новому порядку, и стремление сохранить привычный mode de vie[2], но также и то, что в вопросах заработка денег и управления эти люди были на голову выше его свихнувшихся земляков из песков Сахары. Может быть, поэтому махдисты скрепя сердце с ними считались и молчаливо позволяли им жить, как хочется. Довольно быстро оказалось, что одного только Обновлённого Учения без всякого участия экономики недостаточно для поддержки нового Халифата, даже при всём богатстве его недр.

Но даже занимая привилегированное положение в торговле и всевозможных сделках, эти люди всегда стояли под подозрением как предположительные мунафики в вопросах веры. Ярые махдисты им не доверяли, а те в ответ боялись и ненавидели их. А значит…

– Салам алейкум! – услышал он голос у входа и поднял глаза.

В кофейню вошёл мужчина примерно пятидесяти лет, плотный и с проседью в непокрытых волосах, одетый в традиционную летнюю одежду богатого тунисца – расшитая джебба поверх просторных светлых брюк. И то, и другое явно шло как костюм и, скорее всего, шитый на заказ. Не колеблясь, мужчина направился к столику в углу, за которым сидел Салах, не спрашивая разрешения, отодвинул стул и опустился напротив.

– Хорошо, что ты не опоздал. Можем поговорить.

– Алейкум ис-салам! – Салах нарочито небрежно отодвинул стаканчик с полудопитым чёрным чаем. – Мы, кажется, не знакомы, верно?

Он говорил на мушатари – общепринятом говоре Острова, но тот был настолько близок к диалекту северного Туниса, что проблем в общении с местными никогда не возникало.

– Я серьёзный человек, mon ami, – его собеседник улыбнулся, показав безупречные зубы, над которыми явно поработал хороший специалист, – ты тот, о ком я говорил с… моим другом с Аль Джазиры, а потом и с тобой. Тот, у кого есть информация о важных людях.

Салах возвратил ему улыбку, такую же непрошибаемо-вежливую. Эти полу-арабы, аль-франкуфин, такие, какими он их и помнил – сходу переходят к делу и постоянно примешивают в речь французский, словно арабский им кажется недостаточно выразительным.

– У меня есть информация о многих и многом, – ответил он, – но такие вещи как обоюдоострый нож – могут порезать неосторожного. Я хочу знать, кому и зачем это передаю. И где это потом окажется.

– Я не шучу в серьёзных разговорах,