О семантике «края» в СПС см. выше в коммент. к «Вступлению» (с. 146–147).

233

Там такого мозельвейна / поднесут тебе, дружок, / что скопытишься мгновенно / со своих прыгучих ног

В первом и втором комментируемых стихах К., вероятно, подразумевает судьбу О. Мандельштама: здесь скрещены отсылки к двум его ст-ниям 1930-х гг. (фрагменту все того же ст-ния «К немецкой речи» (1932), в котором речь идет о смерти: «Сбегали в гроб, ступеньками, без страха, / Как в погребок за кружкой мозельвейна» (Мандельштам 1967: 191) и к стиху из ст-ния «Куда как страшно нам с тобой…» (1930): «Щелкунчик, дружок, дурак!» (Мандельштам 1967: 150)). Возможно, первые два стиха намекают и на яд, который пушкинский Сальери подсыпал в «славное вино» Моцарта. Мозельвейн – это сорт легкого, как правило белого, вина, происходящего из долины реки Мозель – одного из старейших винных регионов Германии.

Кадр из фильма «Амадей»

В третьем и четвертом комментируемых стихах речь, разумеется, идет не только о том, что в России непривычному Моцарту поднесут сивухи вместо легкого вина, но и, шире, о тяжелых испытаниях, с которыми почти всегда была сопряжена жизнь людей в России и в Советском Союзе. Грубое жаргонное скопытишься (упадешь, почувствуешь себя плохо, умрешь) в третьем комментируемом стихе влечет за собой упоминание о ногах в четвертом стихе (К. каламбурно соединяет два синонимических выражения – «скопытиться» и «сбиться с ног»). В уже упомянутом нами фильме Формана «Амадей» зритель в первый раз видит Моцарта глазами его возлюбленной и будущей жены из-под стола, то есть он наблюдает только за ногами композитора, игриво крадущимися по полу. Напомним также, что едва ли не самое большое количество возмущенных нареканий в книге Синявского «Прогулки с Пушкиным» вызвал следующий фрагмент: «На тоненьких эротических ножках вбежал Пушкин в большую поэзию и произвел переполох. Эротика была ему школой – в первую очередь школой верткости» (Терц: 19).

234

Там и холодно и страшно! / Там прекрасно! Там беда! / Друг мой, брат мой, ночью ясной / там горит моя звезда!

Первые два комментируемых стиха, по-видимому, не отсылают к какому-либо конкретному ст-нию (формула «холодно и страшно» встречается, например, у Случевского в ст-нии «Один из страхов перед смертью…» 1902 г. и у поэта-эмигранта В. Смоленского в ст-нии «Какое там искусство может быть…» 1930 г.).

В третьем и четвертом комментируемых стихах скрещены неожиданная отсылка к очень известному зачину ст-ния Надсона 1880 г.: «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат…» (Надсон: 110) и популярному романсу П. Булахова на слова В. Чуевского 1868 г. [184] (приводим две его первые строфы):

Гори, гори, моя звезда,

Гори, звезда приветная!

Ты у меня одна заветная,

Другой не будет никогда.

Сойдет ли ночь на землю ясная,

Звезд много блещет в небесах,

Но ты одна, моя прекрасная,

Горишь в отрадных мне лучах.

(Старинные русские романсы: 149)

Можно предположить, что отсылка к Надсону в соседстве с цитацией широкоизвестного романса представляет собой попытку подобрать аналог массовой советской песне (ср. в предыдущих главах СПС), но только для более ранней эпохи. Поскольку речь зашла о Надсоне, следует упомянуть и знаменитое ст-ние О. Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков» (1931, 1935), по признанию его автора (см.: Липкин: 304), ритмически восходящее к ст-нию «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат…»:

Уведи меня в ночь, где течет Енисей

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

(Мандельштам 1967: 162)

235

Знаешь край? Я сам не знаю, / что за край такой чудной, / но туда, туда, туда я / должен следовать, родной

О первом комментируемом стихе см. с. 346. Во втором комментируемом стихе К. с помощью замены одной буквы иронически смещает устойчивую поэтическую формулу «чудный край», которая русскими стихотворцами часто прикладывалась не к России, а к Европе. Ср., например, первое ст-ние из миницикла Тютчева с важным для нас заглавием «На возвратном пути» (1859):

Грустный вид и грустный час —

Дальний путь торопит нас…

Вот, как призрак гробовой,

Месяц встал – и из тумана

Осветил безлюдный край…

Путь далек – не унывай…

Ах, и в этот самый час,

Там, где нет теперь уж нас,

Тот же месяц, но живой,

Дышит в зеркале Лемана…

Чудный вид и чудный край —

Путь далек – не вспоминай…

(Тютчев: 178)

О функциях настойчивого повтора одного и того же слова в СПС (в третьем комментируемом стихе это наречие «туда») ср. с. 250. Ср. также, например, в ст-нии Ахматовой «Музе» (1911):

Жгу до зари на окошке свечу

И ни о ком не тоскую,

Но не хочу, не хочу, не хочу

Знать, как целуют другую.

(Ахматова 1: 79)

В четвертом комментируемом стихе императивное «должен следовать» (как должны были «следовать» в том или ином указанном сверху направлении все советские люди) смягчается интимным «родной» (т. е. «должен следовать» не по внешнему, а по внутреннему побуждению). Ср. также в известной песне «Наш край» [185] (1955, муз. Д. Кабалевского, на ст. А. Пришельца), в которой, между прочим, возникает и идеологически окрашенный образ звезды:

То березка, то рябина,

Куст ракиты над рекой —

Край родной, навек любимый,

Где найдешь еще такой?

<…>

Детство наше золотое

Все светлее с каждым днем,

Под счастливою звездою

Мы живем в краю родном.

(Песни 55: 26)

Ср. в «Послании Л. С. Рубинштейну» К.: «То березка, то рябина, / то река, а то ЦК, / То зэка, то хер с полтиной, / То сердечная тоска» (Кибиров 1994: 171).

236

Кто куда – а я в Россию, / я на родину щегла. / Иней белый, ситец синий

В первом комментируемом стихе обыгрывается «рекламный лозунг конца 20-х гг.» «Кто куда, а я в сберкассу» (Душенко: 443).

Второй комментируемый стих отсылает к ст-нию 1936 г. сосланного в Воронеж О. Мандельштама (тоже написанному четырехстопным хореем с рифмовкой ЖМЖМ):

Эта область в темноводье —

Хляби хлеба, гроз ведро —

Не дворянское угодье —

Океанское ядро.

Я люблю ее рисунок —

Он на Африку похож.