кров себе найду,

Сурок всегда со мною.

Кусочки хлеба нам дарят,

Сурок всегда со мною.

И вот я сыт, и вот я рад,

И мой сурок со мною.

Подайте грошик нам, друзья,

Сурок всегда со мною.

Обедать, право, должен я,

И мой сурок со мною.

Мы здесь пробудем до утра,

И мой сурок со мною.

А завтра снова в путь пора,

Сурок всегда со мною.

(Бетховен: 6)

С другой стороны, важнейшим подтекстом этих и следующих восьми стихов интермедии, как первым отметил А. Н. Архангельский (Архангельский 1991: 329), послужило ст-ние поэта-лагерника А. Жигулина «Бурундук» (1963). Оно было сначала опубликовано в воронежской газете «Коммуна», а затем републиковано в представительном московском альманахе «День поэзии» в 1964 г. и стало одним из первых поэтических повествований о лагерной жизни, заметным на фоне официальной советской литературы:

Раз под осень в глухой долине,

Где шумит Колыма-река,

На склоненной к воде лесине

Мы поймали бурундука.

По откосу скрепер проехал

И валежник ковшом растряс,

И посыпались вниз орехи,

Те, что на зиму он запас.

А зверек заметался, бедный,

По коряжинам у реки.

Видно, думал: «Убьют, наверно,

Эти грубые мужики».

– Чем зимой-то будешь кормиться?

Ишь ты, рыжий какой шустряк!.. —

Кто-то взял зверька в рукавицу

И под вечер принес в барак.

Тосковал он сперва немножко,

По родимой тайге тужил.

Мы прозвали зверька Тимошкой,

Так в бараке у нас и жил.

А нарядчик, чудак-детина,

Хохотал, увидав зверька:

– Надо номер ему на спину.

Он ведь тоже у нас – зека!..

Каждый сытым давненько не был,

Но до самых теплых деньков

Мы кормили Тимошу хлебом

Из казенных своих пайков.

А весной, повздыхав о доле,

На делянке под птичий щелк

Отпустили зверька на волю.

В этом мы понимали толк.

(Жигулин: 81)

246

В час печали, в час отчайнья / он тебя утешит, друг, / мой пушистый, золотистый, / мой волшебный бурундук!

В первых двух комментируемых стихах, вероятно, содержится отсылка к известной песне «Дружба» [189] (муз. В. Сидорова, сл. А. Шмульяна), входившей в репертуар Клавдии Шульженко (ср. с. 243–244), – на место друга с мягким комизмом К. подставляет бурундука:

Когда простым и нежным взором

Ласкаешь ты меня, мой друг,

Необычайным цветным узором

Земля и небо вспыхивают вдруг.

Веселья час и боль разлуки

Готов делить с тобой всегда.

Давай пожмем друг другу руки —

И в дальний путь, на долгие года.

(цит. по: Кобзон: 168)

По наблюдению Л. В. Зубовой, «превращение звука [и] в [j]» в первом комментируемом стихе («отчайнья») «воспринимается как просторечное» (Зубова 2000: 68, 69).

Третий комментируемый стих перекликается со стихом из детского ст-ния Саши Черного «Жеребенок» (1921), также написанного четырехстопным хореем с рифмовкой ЖМЖМ: «Весь пушистый, золотистый» (Саша Черный: 44).

247

Вот он, зверик мой послушный: / глазки умные блестят, / щиплют струны лапки шустры / и по клавишам стучат!

Алогичность развертывающегося сюжета сродни фабульному моменту волшебной сказки, в которой герой обретает волшебный предмет или чудесного помощника. В двух финальных стихах бурундук неожиданно предстает если не соавтором Моцарта, то символом его вдохновения, которое он, подобно лире, передает лирическому герою «Интермедии». Примечательно тут и использование усеченной формы прилагательного шустры, приметы архаической поэтической речи предпушкинской и пушкинской поры – ведь герою предстоит переместиться не только в иное пространство, но и в другое время. Важно, что в дар от европейского гения музыки русский поэт вместо савойского сурка получает сугубо русского, сибирско-азиатского зверька с отчетливо «восточным» татарским названием, приспособленного к суровой реальности, ожидающей его в России. Дефиницию зверик, использованную в первом комментируемом стихе, К. взял из финала детского ст-ния В. Маяковского «Что ни страница, – то слон, то львица» (1926): «Видел всех, / пора домой, / до свиданья, зверики» (Маяковский 10: 242).

248

Ай, спасибо, Моцарт милый, / ах, прекрасный бурундук! / До свиданья! До могилы / я с тобой, любезный друг!

В первом стихе всплывает многократно переделывавшаяся доморощенными юмористами песня Аскера [190] (муз. Ниязи, сл. С. Рахмана, перевод и переработка Т. Стрешневой) из кинофильма «Аршин Мал Алан» (1945, реж. Н. Лещенко, Р. Тахмасиб):

Ах ты! Моя дорогая

Ах, золотая

Ах ты! Моя дорогая

Ах, золотая

Плясать я не устану

Счастлив я теперь вполне

Ай спасибо Сулейману!

Он помог советом мне!

В этом же и в третьем комментируемых стихах возникают отчетливые реминисценции из финала описывающей прощанье песни «Тучи над городом встали» [191] (1938, муз. и сл. П. Арманда, из кинофильма «Человек с ружьем»), что, вероятно, является знаком близкого возвращения нарратора в советское пространство:

Приходи же, друг мой милый!

Поцелуй меня в уста,

И клянусь, я тебя до могилы

Не забуду никогда.

(Русские советские песни: 280)

249

Я иду, иду в Россию, / оглянулся – он стоит. / Сквозь пространства роковые / Моцарт мне вослед глядит

Расставшись «до могилы» в историческом пространстве, Моцарт и нарратор продолжают видеть друг друга в пространстве символическом, культурном. Отчасти сходную игру с «пространствами роковыми» ср. в знаменитом зачине XIV главки «Страшной мести» (1831) Гоголя: «За Киевом показалось неслыханное чудо. Все паны и гетманы собирались дивиться сему чуду: вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку видна была земля Галичская. „А то что такое?“ – допрашивал собравшийся народ старых людей, указывая на далеко мерещившиеся на небе и больше похожие на облака серые и белые верхи. „То Карпатские горы! – говорили старые люди. – Меж ними есть такие, с которых век не сходит снег; а тучи пристают и ночуют там“. Тут показалось новое диво: облака слетели с самой высокой горы, и на вершине ее показался во всей рыцарской сбруе человек на коне с закрытыми очами, и так