Дайте свет – прозрачных лунок

На фанере не сочтешь.

– Анна, Россошь и Гремячье, —

Я твержу их имена,

Белизна снегов гагачья

Из вагонного окна.

Я кружил в полях совхозных —

Полон воздуха был рот,

Солнц подсолнечника грозных

Прямо в очи оборот.

Въехал ночью в рукавичный,

Снегом пышущий Тамбов.

Видел Цны – реки обычной —

Белый-белый бел-покров.

Трудодень земли знакомой

Я запомнил навсегда,

Воробьевского райкома

Не забуду никогда.

Где я? Что со мной дурного?

Степь беззимняя гола.

Это мачеха Кольцова,

Шутишь: родина щегла!

Только города немого

В гололедицу обзор,

Только чайника ночного

Сам с собою разговор…

В гуще воздуха степного

Перекличка поездов

Да украинская мова

Их растянутых гудков.

(Мандельштам 1967: 231–232)

Третий комментируемый стих, по-видимому, не отсылает к конкретному претексту, а стилизует разнообразные фольклорно окрашенные ст-ния русских поэтов. Ср., например, образы белой зимы в только что процитированном ст-нии О. Мандельштама, стихи «Яркой пылью иней сыплет / И одежду серебрит» из «Масленицы на чужой стороне» (1853) Вяземского (ср. с. 355), а также изображение неба (как и у К.) в «Балладе о двадцати шести» (1924) С. Есенина: «Ситец неба такой / Голубой» (Есенин 2: 114). Ср. также наш коммент. к стихам из СПС: «Домом отдыха в синем Крыму» (с. 88) и «В синем небе над красным Кремлем» (с. 191).

237

Кто о чем, а я о бане, / о кровавой бане я… / До свиданья, до свиданья! / Моцарт, не забудь меня!

В первом комментируемом стихе обыгрывается народная поговорка «Кто о чем, а вшивый о бане», высмеивающая навязчивые темы в чьих-либо разговорах. О бане во «Введении» и в IV гл. ср. с. 79–83 и 314. Во втором комментируемом стихе от безобидной бани из поговорки К. переходит к страшной бане фразеологизма: в словаре С. Ожегова «кровавая баня» определяется как «беспощадное кровопролитие». Призыв «не забудь меня!» в сочетании с мотивом горестного отъезда четырежды повторяется в ст-нии Державина «Незабудочка» (1809):

Милый незабудка цветик,

Видишь, друг мой, я, стеня,

Еду от тебя, мой светик,

Не забудь меня.

Встретишься ль где с розой нежной,

Иль лилеей взор пленя,

В самой страсти неизбежной

Не забудь меня.

Ручейком ли где журчащим

Зной омоешь летня дня:

И в жемчуге вод шумящих

Не забудь меня.

Ветерок ли где порханьем

Кликнет, в тень тебя маня;

И под уст его дыханьем

Не забудь меня.

(Державин: 348)

238

Я иду во имя жизни / на земле и в небесах, / в нашей радостной Отчизне, / в наших радужных лучах!

Сюжет «Интермедии» может быть соотнесен с главой «Переправа» из 1-й части «книги про бойца» Твардовского «Василий Теркин» (1942–1945), тоже написанной четырехстопным хореем и трактующей русско-немецкий сюжет в несколько ином аспекте. Перекличка комментируемой строфы с «Книгой про бойца» неслучайна, ср. у Твардовского:

Переправа, переправа!

Пушки бьют в кромешной мгле.

Бой идет святой и правый.

Смертный бой не ради славы,

Ради жизни на земле.

(Твардовский: 54)

Как представляется, комментируемая строфа является смысловым центром «Лирической интермедии» и своеобразным противовесом ко всей остальной поэме. Здесь лирический герой торжественно, без иронии, определяет свое поэтическое предназначение, во многом совпадающее с той миссией, которую после Октября 1917 г. взяла на себя Ахматова: делить с людьми, живущими в России и в Советском Союзе, их страдания (ср. чуть выше стих о «кровавой бане», представляющий собой автометаописание СПС) ради религиозного просветления Отчизны и ее преуспеяния. Высокие формулы, которыми при этом пользуется К. («во имя жизни», «на земле и в небесах», «радостной Отчизне», «радужных лучах»), встречаются у многих авторов, например у Лермонтова в ст-нии «Когда волнуется желтеющая нива…» (1837): «И счастье я могу постигнуть на земле, / И в небесах я вижу Бога…» (Лермонтов 1: 379), а также в той сцене «Героя нашего времени», где Печорин перед лицом смертельной опасности любуется природой Кавказа: «Я помню – в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматриваться в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей!» (Лермонтов 4: 292). Радужные лучи у К. также отсылают к сюжетам Ветхого и Нового Заветов: радуги ковчега и Преображения Господня («Фаворского света»).

239

Ждет меня моя сторонка, / край невыносимый мой! / Моцарт рассмеялся звонко

В первом комментируемом стихе К. возвращается к иронической интонации, цитируя второй стих «Вступления» к СПС («керосинкой, сторонкой родной») со всеми его «песенными» коннотациями (ср. с. 75–76). Эта интонация усиливается во втором стихе, в котором «край родной» переопределяется как «невыносимый». Ср. в ст-нии К. «Летний вечер» (1986) с отсылкой ко все той же песне Кабалевского:

Птичка Божья, прости-прощай!

Секретарь, Бог с тобой, мудила.

Льется нежность моя через край,

глупый край мой, навеки милый.

(Кибиров 1994: 24)

Еще ср. в ст-нии Тютчева 1849 г. (параллель подсказана нам А. Л. Осповатом):

Итак, опять увиделся я с вами,

Места немилые, хоть и родные,

Где мыслил я и чувствовал впервые

И где теперь туманными очами

При свете вечереющего дня

Мой детский возраст смотрит на меня.

<…>

Ах нет, не здесь, не этот край безлюдный

Был для души моей родимым краем —

Не здесь расцвел, не здесь был величаем

Великий праздник молодости чудной.

Ах, и не в эту землю я сложил

Все, чем я жил и чем я дорожил!

(Тютчев: 107)

Смеющийся Моцарт: кадр из фильма «Амадей» (в роли Моцарта Том Халс)

Беззаботный смех Моцарта, упоминаемый в третьем комментируемом стихе, является одной из важнейших составляющих его образа в искусстве: от «Моцарта и Сальери» Пушкина («Старик играет арию из Дон-Жуана; Моцарт хохочет» (Пушкин 7: 125)) до фильма «Амадей», в котором характерный смешок композитора становится едва ли не главной его приметой и звучит в самом