выглядел чистокровным китайцем, как и мы. Он был старше меня, и на лице у него было то же незаинтересованное выражение, что и у детей, которых я разглядывала в свой первый день в школе-лаборатории. Он был высоким, плотным – этакий баскетболист. Не помню его ни за каким другим занятием – только за едой.

А-И была из тех взрослых, что без конца говорят и отдают приказы. Она гоняла нас по дому туда-сюда, показывая библиотеку – да, отдельное помещение в доме, целиком отданное книгам! – солярий и подвальный спортзал, полный незнакомого мне оборудования. Наконец, она привела нас в спальню на верхнем этаже, которая, по ее словам, теперь была нашей, с отдельной ванной. Я обошла эту комнату и смежную с ней ванную в состоянии полного благоговения. Никогда раньше в Америке у нас не было своей собственной ванной. Вернувшись в спальню, я поставила на пол рюкзак, который таскала на себе во время экскурсии по дому, хотя в нем лежали школьные принадлежности, которые теперь стали бесполезны, бессмысленны. Нести сюда остальные вещи из машины нет необходимости, сказала Ма-Ма. Мы только переночуем и на рассвете выезжаем.

А-И на несколько драгоценных минут оставила нас в нашей комнате. Я воспользовалась ими, чтобы проведать своего тамагочи. Потом нас поторопили снова, на сей раз – к обеденному столу, заставленному неаппетитной американской едой: куда ни посмотри, все было либо белым, либо бурым, сплошь мясо, сыры и яйца. Казалось бы, к этому моменту я должна была уже умирать с голоду, но мысль о том, что придется съесть что‑то из этих клейких слизистых кучек, вызвала у меня только рвотный спазм в глотке. Я взяла кусочек хлеба из ближайшей корзинки и стала жевать его, глядя, как А-И наваливает на мою тарелку одну кучку бело-коричневых продуктов за другой.

– Ешьте, ешьте. Вам надо поесть. Потом пойдем в кино. Мальчики будут смотреть «Мумию». А мы, девочки, – «Ноттинг-Хилл».

Я слышала о «Мумии» в школе. Жаль, что в единственный раз, когда мы пойдем в кино с Ма-Ма, не удастся посмотреть кино, которое я хотела посмотреть. Ба-Ба тоже предпочел бы «Мумию», но его в любом случае здесь не было.

А-И продолжала сыпать командами весь ужин, мужчины семейства подчинялись ей безоговорочно, только ели да кивали. Ма-Ма вежливо ковыряла вилкой в тарелке, которую наполнила для нее А-И, выискивая кусочек-другой, которые могла бы пожевать. Я была рада, что Ма-Ма не стала есть все эти сыры и мясо. Для нее это была вредная еда, а мы теперь были слишком далеко от больницы Св. Винсента, чтобы можно было быстро ее туда доставить.

После ужина мы оставили грязную посуду в раковине и вереницей потянулись к двум машинам, принадлежавшим семье хозяев: мальчики в одну, девочки в другую. Вдоль дороги к кинотеатру было много деревьев и травы – больше деревьев и травы, чем я видела за всю свою жизнь. Сам кинотеатр располагался на асфальтированном островке, где машины парковались на местах, размеченных прямыми белыми линиями. А-И поставила машину на одном из таких парковочных мест, а потом мы поспешили в кинотеатр, где уже начинался фильм. Из увиденного мне мало что запомнилось. Я старалась сосредоточиться на пучеглазом мужчине с британским акцентом, но мне было трудно удерживать внимание. Мой мозг превратился в тающий ледяной кубик, который невозможно ухватить, потому что он выскальзывает то туда, то сюда.

На выходе из кинотеатра я заметила на стене афишу «Мумии» с лицом образованным, чем‑то похожим одновременно и на небо, и на горы. Я злилась на молчаливого, здоровенного, постоянно жующего парня, которому повезло смотреть этот интересный фильм, в то время как мне пришлось полтора часа терпеть бредни о «чувствах».

* * *

Ночью лицо с афиши «Мумии» явилось в мои сны. Оно нависало надо мной и Ма-Ма и шевелило ртом, словно собиралось нас сжевать. Мы бежали и бежали от него, но от этого не было никакого толку, потому что лицо оказывалось повсюду. Я старалась как можно быстрее переставлять ноги, держа за руку Ма-Ма, но, пока мы бежали, могла думать только о начальных строках «Архива»: лучше бежать к чему‑то, чем убегать от чего‑то.

Меня спасли руки Ма-Ма, которая трясла меня, обняв за плечи. Я распахнула глаза и подумала, что смотрю прямо на солнце. Но нет, это был всего лишь оранжевый круг лампочки в центре потолка. Сквозь окна было видно только узенькую полоску света, а небо еще оставалось оранжево-бурым.

Ма-Ма, цзэнь мэ лэ?[102]

Гай цзу лэ, Цянь-Цянь. Чжун ю гай цзу лэ[103].

Глава 30

Дом

Мы едем целый день – а кажется, не один год. Я взрослею с каждым поворотом дороги. После отъезда из Китая я не видела горизонта иначе как в своих снах, но в этой поездке горизонт – единственное, что я вижу. Между нами, небесами и деревьями нет ни одной преграды. Мы спешим, останавливаемся всего пару раз. Ма-Ма говорит мало, словно приберегая энергию для того, что ждет впереди.

А-И безостановочно болтает, сидя то на водительском, то на пассажирском месте. Между ее голосом и укачиванием я выбираю последнее, сидя сзади, сосредоточив взгляд на тамагочи.

Скажи ей, чтобы перестала играть с этой штукой. Это вредно.

Если Ма-Ма и слышит распоряжение А-И, то игнорирует его. Поэтому я продолжаю делать то, что делаю.

У меня нет никакой возможности написать Ба-Ба, никакой возможности накричать на него и сказать ему, как я зла на него, как он посмел. У меня нет никакой возможности отыскать Мэрилин, убедиться в том, что у нее все хорошо, сказать ей, что я люблю ее, попрощаться.

У меня есть только тамагочи, и я то трепетно забочусь о нем, то пренебрегаю им и наблюдаю, как он съеживается от голода. И каждый раз, когда из яйца проклевывается новый птенчик, не могу решить, чего я хочу для него: то ли сытой, радостной жизни, то ли быстрой и голодной смерти.

Когда солнце начинает клониться к закату, пейзаж меняется. Вокруг нас становится все больше деревьев, и вскоре появляются мосты над танцующими речушками. Я опускаю стекло и вдыхаю текучий воздух. Он говорит мне о траве и жуках, о реках и птицах, о бесчисленных других живых тварях.

Когда небо начинает заволакивать темнота, я различаю в конце дороги ряд будок и барьеров. В стороне стоит дом, похожий на горнолыжную базу, которую однажды я видела