по телевизору. Рядом с этим домом Ма-Ма сворачивает на обочину. Повсюду мужчины и женщины, все в форме. Над ними красно-белый флаг с кленовым листом трепещет на несильном ветру.

– Ма-Ма, нам надо спрятаться?

Она не отвечает.

– Ма-Ма, это безопасно?

Наконец, Ма-Ма приходит в себя.

– Не волнуйся, Цянь-Цянь, – говорит она медленно, словно пробуждаясь от глубокого сна, – это не опасно.

Мы выходим из машины и идем к людям в форме. Входим в здание, которое оказывается вовсе не горнолыжной базой. В нем множество маленьких кабинок, в которых тоже сидят люди в форме.

– Нас посадят в тюрьму?

– Не волнуйся, Цянь-Цянь.

Но что мне остается, кроме как волноваться – после всего, что с нами было?

Ма-Ма заходит в кабинку вместе с А-И. Привычное замешательство просыпается в моем теле, но я все равно следую за ними.

Пограничник, белый мужчина в форме, смотрит на Ма-Ма сквозь стекло. Потом смотрит на меня. А потом совершает немыслимое – улыбается.

– Пойди присядь, девочка. Твоя мама обо всем позаботится.

Я смотрю на Ма-Ма, и она кивает мне. У меня нет иного выхода, я выбираю для себя на другой стороне помещения холодное сиденье в ряду жестких пластиковых кресел, скрепленных вместе, подлокотник к подлокотнику. Достаю тамагочи и пристально смотрю на него.

Мой тамагочи голоден, но я продолжаю смотреть.

Я силюсь расслышать, что происходит там, на другом конце этой большой комнаты, но бросаю эту бессмысленную затею: сколько бы я ни напрягала слух, все равно ничего не слышу.

Я не выключаю экран тамагочи, снова и снова нажимая кнопку, когда он начинает тускнеть. Здоровье моего цыпленка из полного снижается до среднего, потом до критически низкого. Вскоре его глаза превратятся в крестики, а маленькое тельце сменится могильным холмиком. Но мне нет до этого дела. Единственное, о чем я могу думать, – это в порядке ли Ма-Ма и как она поймет все, что ей говорят, если меня нет рядом.

Пошуршав документами, Ма-Ма жестом подзывает меня:

– Лай я, Цянь-Цянь.

Я бросаюсь к ней, и мы втроем вместе с пограничником выходим из здания. Пограничник снова проделывает немыслимую штуку – улыбается мне, натягивая красно-белую шапку с ушами. Он напоминает мне одного из радостных белых мишек из рождественских рекламных роликов кока-колы.

Мы подходим к машине и смотрим, как белый мишка обходит ее по кругу, изучает сперва багажник, а потом салон.

– Все в порядке, – теперь он улыбается нам троим. Никогда прежде я не видела столько улыбок на лице человека в форме.

А потом до меня доходит, что впервые с момента нашего взлета в Пекине Ма-Ма, похоже, знает о происходящем больше, чем я.

Она открывает дверцу и садится на водительское место. То же самое делает А-И с пассажирской стороны, не переставая болтать. Белый мишка открывает дверцу передо мной, жестом приглашая забраться внутрь, а потом совершает очередной немыслимый поступок.

– Добро пожаловать домой, – говорит он.

Ма-Ма благодарит его и улыбается. Я почти не узнаю ее лицо в зеркале, настолько много в нем удовольствия и покоя.

А потом мы снова пускаемся в путь. Опять горизонт, опять деревья. Ма-Ма хранит молчание, но в машине становится как‑то иначе: светлее, просторнее. А-И сонно клюет носом, и нас накрывает безмятежность.

Солнце село. Небо – темно-синяя ткань, мигающая маленькими стразами.

Перед нами по-прежнему горизонт, но в темноте трудно различить, где кончается земля и начинается небо. Я возвращаюсь к тамагочи и нажимаю кнопки. Он просыпается, маленькое окошечко на яйце – единственный источник света в нашем автомобиле.

КАК ЭТО НАЧИНАЕТСЯ

М

оя история продолжается через десятилетия после того, как мы пересекаем границу.

Ба-Ба приезжает за нами в Канаду через несколько недель, после того как школа-лаборатория присылает к нам домой социального работника, чтобы выяснить причины моего отсутствия на занятиях. Стук в дверь – и Ба-Ба вздрагивает, уверенный, что теперь‑то его точно депортируют. Но нет, это просто сотрудница управления по защите детей, женщина, которая обводит взглядом комнату, нахмурив брови, а потом утешает Ба-Ба, когда он роняет измученное лицо в ладони, не в силах держать защитную броню.

К тому времени, как Ба-Ба приезжает в Канаду, мы с Ма-Ма уже успеваем съездить на лето в Китай; наши новые документы – страховка, позволяющая нам путешествовать и возвращаться, впервые за все это время. На родине я отпускаю на свободу те части себя, которые заперла когда‑то вместе со своим велосипедом. Я обнаруживаю, что если в английском я стала логичной, отстраненной, зачерствевшей, то в китайском остаюсь эмоциональной, теплой, по-прежнему нежной. Я с удивлением обнаруживаю, что по-прежнему остаюсь тем ребенком, чьи ноги сами бегут к свету лица Е-Е.

После обходного маневра через Канаду по тем документам, которые приготовила для него Ма-Ма, Ба-Ба неожиданно встречает нас у порога Лао-Лао, по-прежнему украшенного узорами, вырезанными из красной бумаги, оставшимися от празднования лунного Нового года, которое состоялось пять месяцев назад. Это зрелище возвращает меня на другую сторону моего детства, и я словно впервые вижу его в аэропорту имени Джона Фицджеральда Кеннеди. Эти долгие годы – он несет их след на своем лице.

Через месяц мы втроем садимся в направляющийся в Торонто самолет, впервые отправляясь в Северную Америку, которую нам позволено называть домом. Мы тогда еще не знаем, что, легальный или нет, наш дом больше не существует.

В тишине и покое Канады оказывается слишком много места для голосов и страхов в голове Ба-Ба. Солнечный свет слишком ярко освещает линии разлома, которые предшествующие годы проложили через нашу семью. Новые возможности открываются перед нами, но мы не способны заглянуть дальше бритвенных лезвий, которые отрастили для самозащиты в Прекрасной стране.

Мы не понимаем, что нам делать со стабильностью.

Ма-Ма и Ба-Ба твердят мне никому и никогда не рассказывать всей правды о времени, проведенном в Америке, поэтому я беру себе имя Джули и начинаю скрывать ту усталую маленькую девочку – девочку, которая бродила по рыборазделочному цеху в голубом струящемся комбинезоне; девочку, которая состригала нитки ножницами, слишком большими для ее рук. Когда я добираюсь до стоматолога, он спрашивает, что за ужасные события происходили в моей жизни, раз мои зубы в таком состоянии. Мне не удается придумать ничего лучше, чем покаяться, что я никогда не чистила их, что мой любимый перекус перед сном – лимонад с конфетами. Он читает мне длинную лекцию, пока я лежу в роскошном пыточном кресле, а когда отпускает, не дает традиционный леденец на палочке, который потом я вижу в руках