В те годы, пока мы живем в Канаде, мои попытки скрывать эту маленькую девочку не отличаются последовательностью. Она прячется за занавесками и под кроватью, всегда оставаясь отчасти на виду: тут грязная кроссовка, там синюшная, раздутая рука. Я игнорирую признаки ее присутствия, сосредоточиваясь на чем угодно другом. Смотрю на своих коллег на многих временных работах, на которые устраиваюсь, пока учусь в старших классах, и делаю вид, что я точно такая же, как все остальные, словно моим первым рабочим местом была не «потогонка», словно я уже не ощущаю на загривке жаркого дыхания нищеты и голода. Я смотрю на Ма-Ма, которой становится то хуже, то лучше, и на Ба-Ба, у которого ярость, страх и паранойя сменяют друг друга, когда сцены из детства снова и снова разыгрываются перед его отсутствующим взглядом. А пристальнее всего я смотрю на труп их брака, гниющий в склепе, который мы выстроили втроем.

* * *

Я начинаю хоронить эту испуганную маленькую девочку, начинаю заворачивать ее в саван и кидать землю на ее скрюченное калачиком тело, только когда решаюсь вернуться в Америку – на сей раз легально, – чтобы поступить в колледж, а затем в юридическую школу. В конце концов, чтобы осуществить счастливую концовку «Пекинца в Нью-Йорке», я должна вначале вернуться в Нью-Йорк. Я нахожу лопату для этого дела в Суортмор-колледже, где мой консультант, профессор с седеющей бородой, смеется, когда я заявляю о своем намерении учиться в одной из лучших юридических школ. Идет первая неделя моего первого курса, и он заявляет, что, поскольку никогда не слышал о моей средней школе, я – отнюдь не суперзвезда. В этом роскошном кампусе я впервые узнаю, как мало мне было дано в детстве, как много было у всех остальных – лишения, складывающиеся на моих плечах стопкой, одно поверх другого, еще много лет после самого факта лишений.

Я спешу закидать рыхлой землей ту маленькую девочку, учась в юридической школе, где с запозданием на один удар сердца осознаю, что, возможно, всегда буду окружена людьми, у которых нет моих глубоких ран, людьми, выросшими в мягкой подпушке из привилегий.

Совершив это открытие, я принимаюсь копать быстрее, засыпая ее голову и немытые волосы градом из случайно подвернувшейся гальки и камней. Я вызнаю биографии своих соучеников и подражаю им. «Я тоже выросла на Манхэттене, – пробую почву я. – Мой папа тоже юрист». Это ложь только наполовину. Частичная ложь. Но все равно ложь, потому что в ней опущена ключевая правда. Так же, как в детстве, я надеваю на себя эту ложь и живу в ней. Но она не делает меня «своей».

Стопка на моих плечах растет.

Выходя на сцену в квадратной шапочке с кисточкой, я замечаю движение под холмиком насыпанной мною земли. Отвожу взгляд. Переезжаю через полстраны туда, куда не может последовать за мной прошлое, где должность помощницы судьи спустя долгое время заявит о моей «свойскости», о моей ценности.

Но та пронырливая девочка – она все равно следует за мной. Через несколько месяцев после начала работы уже на второй должности помощницы судьи, когда я раскрываю папку с очередной иммиграционной апелляцией, ноги сами несут меня в кабинет начальницы. Она сидит за столом красного дерева, водрузив на узкий царственный нос очки для чтения. Там, в кресле напротив нее, я позволяю маленькой девочке выбраться наружу. Не знаю, зачем я это делаю. Мне приходит в голову, что всего пару недель назад судья мягко расспрашивала меня о том, почему я называю себя «Джули» и пользовалась ли я когда‑нибудь своим настоящим именем.

Я сижу напротив судьи, глядя, как маленькая девочка высвобождается из-под земли, со всеми своими атрофированными конечностями и всем прочим. Это требует немалого времени, но, наконец, вот она вся здесь, ее обнаженное недокормленное тело сияет под светом ламп с абажурами.

Слова катятся из моего рта одно за другим, и я не смею прерывать их поток вдохом. Это новые слова, чуждые слова, но все равно знакомые, потому что они сидели у меня в глотке больше двух десятков лет, дожидаясь своей очереди.

Судья некоторое время молчит. Она хочет убедиться, что я закончила. Такого обширного пространства я не занимала никогда. Мною владеет ощущение, что годы и мысли слоями накладываются друг на друга. Все, я уволена. Я депортирована. Снова нелегалка. Все это время Ма-Ма и Ба-Ба были правы. Уже слишком поздно? Могу я забрать свои слова назад? Могу я сказать это сейчас? Я родилась здесь, я всегда жила в Америке! Но нет, должно быть, слишком поздно. Вот, наконец, я и угробилась.

Судья снимает очки и смотрит на меня так, как никогда еще не смотрел ни один да-жэнь. Когда она начинает говорить, ее голос густо пропитан пониманием, нетороплив от вложенной уверенности. Она много чего говорит. Это слова, услышать которые я жаждала всю жизнь; слова, которые я представляла и шептала самой себе в темноте той маленькой комнаты, где моя кровать стояла слишком близко к кровати Ма-Ма и Ба-Ба; слова, которые – невероятно! – наконец‑то прямо передо мной, протяни руку и бери. Мне не верится, что они реальны, и все же я не сомневаюсь в их истинности. Я варюсь в этих словах, запекаюсь в каждом слоге, когда он приправляет жгучим перцем мой дух. Я заворачиваюсь в эти буквы, подтыкая их вокруг себя со всех сторон.

Но есть одно предложение, которое стоит особняком, которое меня озадачивает, которое качает в колыбели мой мозг, когда я ночью лежу без сна. С этого предложения она начинает. Она говорит так, словно знает, насколько тяжко и изнурительно все это было, так уверенно, словно сама все это прожила – прятки и бегство, и ложь, и защиту.

– Тайны. Они имеют над нами такую огромную власть, не правда ли?

* * *

С этой минуты и навсегда маленькая девочка поселяется в моих тенях, как раз когда я снова переезжаю в Нью-Йорк, чтобы начать работать в одной из ведущих юридических фирм. Я знаю, что она там, смотрит, как я играю назначенную мне роль в моей позолоченной «американской мечте», живя моей пустой манхэттенской жизнью, полной любой еды, одежды и вещей, какие я только могу пожелать. Невозможно понять, что некоторых вещей недостаточно, пока их не получишь.

Поначалу я веду себя так, будто ее не существует. Пытаюсь снова закидать ее землей в своем сознании. Но слишком поздно: она уже откопана. Яснее всего я понимаю это в