соскакиваем с верхних ярусов, торопливо пристегиваем нарукавные повязки, трясущимися руками торопятся натянуть на себя одежонку наши старушки, становятся у своих нар.

— Апп-п-ель!!

Это — комендант. Шагнул вперед, качнулся, стукнулся головой о нары и грубо выругался. Комендант пьян. Он считает нас. Идет вдоль первого ряда и считает нас, и, считая, тычет каждую в грудь кулаком.

Недвижимо у дверей стоят зондерфюрер и гестаповка.

Комендант считает нас, сбивается, начинает сначала.

Ткнул меня в грудь. Выругался. Я локтем отодвинула его от себя, и он заметил на рукаве мою повязку. Остановился. Стоит и смотрит на меня, — смотрит так, будто в первый раз увидел меня. В протрезвевших глазах гитлеровца я увидела свой приговор...

Комендант продолжал стоять. К нам шагнул зондерфюрер. Тот самый, который только что отправил Лемерсье и только-только — Рауля... тот самый, что отправляет нас... из лагеря.

Подошел, и тоже — будто в первый раз увидел.

У косяка соседних нар стоит Доминик. Она рядом — между нами только Мадлен. Я вижу, как Доминик передвигается ближе к Мадлен, и мне почему-то становится страшно. Я боюсь ее лица.

Резко повернувшись к гитлеровцу, Доминик подняла на него слегка побледневшее исказившееся лицо, свои огромные фиалковые глазищи, глубоко вдохнула воздуху, размахнулась и... треснула по лицу его!

— А теперь — стреляй!

Что было потом? Больше Доминик мы не видели...

*

Не нахожу себе места.

Еще раз тащусь к проволоке. И опять к проволоке. И к бараку. И опять к проволоке.

Потом сижу на земле.

Мне хочется побыть одной.

Луи прав — ничто им не поможет. Ничего не изменит. То, что они делают с нами, только защита от собственной смерти. Иллюзорная.

Ночной аппель пьяного коменданта был его последним.

Их посылают на восток. Умирать.

Отодвигаюсь на край порога, чтобы не мешать проходу: в нашу камеру собираются старушки, будут молиться. Читать молитву будут маркиза и Клоди...

Заупокойную...

Всю ночь лил дождь, и перемешанную битым углем землю размыло. Грязь жидкая и черная. У самого настила стоит огромная лужа, и женщины старательно ее обходят. Стряхивают налипшую на сабо грязь и идут в нашу камеру.

Появилась гестаповка. Понеслась по настилу, рассекая воздух ударами плетки. Женщины торопятся к дверям.

Маркиза. Мы с ней поздоровались глазами.

Клоди вынесла ей домашние туфли. Она переобулась и, присев на корточки, принялась деревяшкой счищать грязь со своих туфель. Она торопится. В камере ее ждут... Как обычно, без нее не начинают.

Подскочила гестаповка. Мгновение — и туфля маркизы летит в лужу. Толкнув женщину в спину, гестаповка рвет из рук у нее вторую туфлю. Маркиза вскочила на ноги и, подняв на немку чуть исказившееся лицо, твердым голосом:

— Святая Мадонна, да ведь мы еще во Франции! Да, мы еще во Франции! Не забывайте этого!

Как сквозь туман я вижу, как Клоди быстро и ловко схватывает замахнувшуюся на маркизу руку немки и сильным ударом в лицо валит «черную Грету» наземь.

Потом? Потом — мы. Навалились. На растянувшуюся на скользких досках настила гестаповку навалилась тяжелой массой груда тел.

Отталкивая друг друга, мы рвемся в самую гущу! Одно желание — ударить! Крепко, сильно — ударить!

«Черная Грета» пытается подняться, встать на ноги. На мгновение мелькнула ее черная макушка, но мы вновь наваливаемся.

Повалили, поволокли с настила, и... в лужу. Бьем.

Кто-то меня пнул, и я откатилась, но снова поднялась на ноги и ринулась в кучу.

Еще два раза немка пыталась подняться, но мы ее снова валили в лужу.

Часовой коротко засвистел.

Испугался — испустит дух, расплачиваться придется.

Разбежались по камерам...

Сгрудились у окон... ждем. Поднимется, пойдет мимо.

Горят в возбуждении глаза, пылают щеки, задыхаясь, перебивая друг друга, рассказываем, кто и как ввязался, кто и по какому месту бил, кто первый поволок в лужу...

— В ноги ей поклониться часовому... убили б, если бы не солдат...

Это говорит маркиза.

— Тише!

— Идет!

Припадая на одну ногу, глядя в землю, немка тащится, придерживаясь одной рукой за колючую проволоку. Она идет в комендатуру.

На окровавленном лице поблескивает темно-серая грязь, Это Мари-Луиз всё норовила ткнуть ее лицом в лужу. Волосы слиплись, «поломаны» кудри, уложенные парижским куафером. С кителя стекает жидкая грязь.

— На холст просится, — говорит Клоди. Душа художника!

— Вот и всё! — говорит маркиза.

В бараке тишина. Я вернулась на порог.

В камере молятся...

*

Старост в комендатуру! Иду вместо больной Сюзи.

— Кто затеял?

— Все.

— Что ж, тогда и наказание понесут все.

Допрашивают без обычного азарта, — на дворе ведь стоит июль года тысяча девятьсот сорок четвертого...

Чуть-чуть потомили голодом и изоляцией — и только...

Не до нас им.

*

Торопятся скорее и побольше угнать в Германию. Побольше французов вон из Франции, из Парижа.

Торопят. Открыт второй фронт, а французы открыли им свой, «третий».

Французы освобождают Францию. Свободные стрелки и партизаны выгнали их из Гренобля, уже освободили Верхнюю Савойю, Верхнюю Вьенну. Вся страна охвачена боями.

...Бушует Париж! Свободные стрелки и партизаны вступают с фашистами в открытые бои. Парижане вооружаются и вступают в ряды Патриотической милиции. 14 июля, в день национального праздника взятия Бастилии, парижане прошли по городу с развернутыми трехцветными знаменами...

Вести проникают к нам за колючую проволоку.

Как попадают к нам в эти дни вести? Неизвестно: транспорт не работает, почта — тоже, передач не приносят, — город на осадном положении. Мы отрезаны от мира, но, очевидно, не забыты. Кто-то заботливо держит нас в курсе, не покидает нас.

Бастуют рабочие военных заводов, железнодорожники, бастует транспорт в Париже...

Вся Франция — фронт... Как во сне...

Не угонят! Нас не угонят, они не успеют!

Исчезла немка, — крысы начинают покидать корабль...

Угнали гарнизон. В лагерь нагнали какой-то разноплеменный военный сброд — сателлиты, ренегаты всех мастей, — обреченные...

Париж восстал... Французы освобождают Париж.

Союзники приближаются к столице...

*

Гитлеровцы эвакуируют свои учреждения!

Гестапо покинуло Париж!..

Зондерфюрер на месте...

Нас уничтожат. Говорят, нас уничтожат.