на площадь Вогезов, к музею-квартире Виктора Гюго.

Брожу по нашим с Вадимом любимым местам. По могилам. Как символ веры, твержу имя Вадима...

*

Два часа ночи. Мне не спится. Редкие гудки автомобилей в тишине спящего Парижа звучат почему-то зловеще. Гулко стучат на асфальте шаги. Не люблю, когда с улицы доносятся шаги. Они возвращают в те ночи, когда каждый шорох вызывал тревогу. Ночью не то что днем, днем всё проще. Ночью всё кажется таким хрупким. Непрестанно звучит в ушах: «А что, если?.. Война ведь». Нет. Нет. Нет. Я верю. Я твердо верю. Ты есть. И я приеду к тебе. В Россию. Буду рассказывать тебе, ты будешь слушать и раскуривать трубку... Мне так много надо рассказать тебе!..

*

От папаши Анри записка!

«Малышка, сейчас только вошел в дом. Из Вандеи. Буду к одиннадцати. От Сержа поручение есть...»

Ура! Сергей Кириллович, товарищ Серж, сердитый командир отряда, жив!

Друг! Столько страшных часов, дней и ночей, пережитых вместе... Возвращаются друзья. Не так-то легко терять вас. Не так-то легко.

*

...Папаша Анри достает из внутреннего кармана записную книжку, бережно вынимает из нее бумажку, — мятая, с неровными краями бумажка.

— На́, это отдашь Вадиму. Он сказал: «Это надо отдать Вадиму».

И вдруг по дрогнувшему голосу я поняла: папаша Анри плачет. Беззвучно, как могут плакать только старые мужчины.

Я беру бумажку. Читаю:

«Сейчас меня поведут на гильотину. Я умру как надо. Низкий поклон России, Вадим...

Твой Сергей».

Может, не надо мне было разыскивать папашу Анри. Может, мне было бы легче, если б я ничего не знала...

Как мне плохо сейчас без тебя, Вадим. И как мне нужно твое мужество, Вадим...

Я не плачу. Может быть, только кажется, что нужно жить во что бы то ни стало? Нет, нет, это я так.

Я не плачу.

*

Мне становится не на что жить. Скоро нечем станет платить за мою мансарду. Небольшая сумма, выданная Комитетом Сопротивления, идет к концу. Мой отъезд в СССР затягивается. Если так будет продолжаться, останусь на улице. Надо искать работу. А сил нет. Совсем нет сил. Спина как болела, так и болит. Наверное, там всё-таки что-то перебили.

*

Я иду в Военную миссию.

Из Москвы прислана Военная миссия по репатриации советских граждан.

Отправлять будут на пароходе из Гавра.

Я прошусь на пароход. Мне говорят — нельзя. На этот почему-то нельзя.

— А на какой? Когда?

— Придет и ваш черед.

Я ухожу.

Я сижу на бульваре Распай, курю и смотрю, как из метро выходят толпы. Люди возвращаются с работы. Люди вокруг живут.

О боже мой, ведь рядом жизнь

совсем простая...

Добрый наш старый Верлен. Совсем простая? Такая ли она простая? Впрочем, не знаю. Люди рядом живут жизнью, в которой я уже не принимаю участия. Кто я? Зачем я? Они живут, а я смотрю.

Жизнь без жизни. Покойник среди живых.

Я покупаю булочку и бреду в отель, в мою мансарду.

Не нахожу себе места.

*

Позвонила метру Дюшену. Профессор — тот, что давал Вадиму переводы.

Приглашает.

*

— ...Какие вести от Кострова?

— Никаких. Только это ничего. Скоро будут. Война была. Я верю, он жив... Он есть.

Метр Дюшен смотрит на меня и ничего не говорит. Дал мне работу — перевод.

Я радуюсь...

*

Спозаранок еду на Восточный вокзал. Ждем из Германии эшелон с бывшими узниками. Сквозь плотную толпу я пробиваюсь к перронной решетке. На перрон ажаны не пускают.

На перроне — офицеры, солдаты, медицинские сестры, санитары с носилками. Военный оркестр.

Поезд медленно входит под стеклянные своды и останавливается. На вагонах мелом написано:

«Да здравствует Франция, свободная и независимая!»

Из вагонов показываются люди в полосатой одежде.

Одни выходят сами, других поддерживают...

Железнодорожники снимают шапки. Военные вытягиваются — руки по швам. Оркестр играет «Марсельезу».

В толпе у решетки голоса женщин:

— Бедные вы наши, бедные. Что с вами сделали!..

Я не успела их рассмотреть. Меня оттеснили от решетки.

Сдавили. Мне только слышна команда офицера:

— К выходу! К выходу! Вас ждут автобусы!..

В просвет между затылками мне видно, как люди в полосатой одежде строятся, идут мимо плотной стены солдат. Один упал. Его подхватывает медицинская сестра...

«Да здравствует Франция!..»

И вдруг слабый крик:

— Ма-ама!

— Огюст! Сын дорогой! Что они с тобой сделали!

И еще крик:

— Пьер Манталь! Мой муж — Пьер Манталь! Вы не знали такого? Он не с вами?

Ажаны нас деликатно оттесняют. Ажаны, как мы, судорожно кусают губы.

На привокзальной площади — автобусы, санитарные машины Красного Креста.

— Куда? Куда их увозят?

— В «Лютецию»! Говорят — в «Лютецию»!..

— Одеть их надо!

— Там и оденут.

Я бегу в метро. Толпа вносит меня в вагон. Я не могу отдышаться. Больно ушибла ногу. Еду на Распай, к «Лютеции».

Я же не видела их. Меня оттеснили, и я не могла увидеть. Они здесь, Степан Гаврилович и Жано! Если есть бог, пусть он сделает, чтобы они были! Мы отдали Сергея Кирилловича... и Ваню...

Около ресторана «Лютеция» уже толпа. Подходят автобусы.

И опять они, люди в полосатой одежде.

— Жано! Жано-о!!!

Он оборачивается. Смотрит.

Черные огромные глаза на восковом лице.

— Жано!

— Марина?

Мы стоим у стены. Жано крепко сжимает мои руки.

— А Девятников? Где Девятников?! Жив?

— Жив, Марина, Степан. Пошел в Россию... Пошел навстречу советским войскам... Марина... что же это они с тобой?..

— Ерунда. Ничего, Жано, дружище!

Бритая голова, полосатая куртка висит как на скелете.

Мы смотрим друг на друга, молчим, улыбаемся.

Мне трудно совладать с собой. Всё-таки я стараюсь:

— А Жежен? Про Жежена что-нибудь знаешь?

— Жежен не вернется. Ты мне скажи, что Костров? Вадим? На фронте?

— Не знаю. Только Вадим есть... я поеду к нему.