О Винцентине[573]

Не было ни одного изгнанника в целой Европе,

Кто бы порочить дерзнул курии Римской главу.

Но вот приходит италик, к деньгам охваченный страстью,

Сердце его до краев алчности древней полно.

О святой золотой, что беречь подобает с любовью, —

Чтит италиец его больше, чем вышних богов.

76. О нем же[574]

Первосвященник не смог говорить латинскою речью,

Но на латинский манер смог он богов запродать.

О богемцев народ, кто ученого пастыря стоит,

Кто по-латыни не мог даже и слова сказать!

Если ж не речью одной святыни латинские славны,

Первосвященником там может быть каждый мужик.

77. Увещание[575]

Ясное Феба светило опять не напрасно восходит,

Каждого к делу его так призывает оно.

78. Об Августине Винцентине[576]

Не было ни одного у богемцев жреца в их поместьях,

Вот и возникли везде и заблужденье и грех.

Ты, отец Августин, святынями обогатил их,

И твой легкий кошель толще от этого стал.

Значит, отец Августин, свое имя ты носишь по праву,

Кто надувательства был непревзойденным творцом.

79. О силе доблести[577]

Тертая только горчица обычно свой дух источает,

Также и доблесть, — блестит средь утеснений она.

80. О Рее и Марсе[578]

Илия с двойней своей была невинной весталкой.

Вот и коснеют в святых мужи святые грехах.

81. Об италийцах в Богемии[579]

Должен ты был, италиец, за отчую веру подставить

Даже и сотне смертей без колебаний главу.

Вижу, однако, что к деньгам ты страстью охвачен такою,

Что из корысти готов Стикса богов почитать.

82. На дворец Иоанна Альба[580]

Отпрыск народа богемцев, повсюду прославленный Альбус

Сделал что волей его этот воздвигся чертог.

Именно так государство могло б умножаться, когда бы

Граждане так же, как он, в нем созидали добро.

83. О титулах властителей[581]

Столько владык государств лишь по имени вносят в скрижали

И через титулы их столько суетных родов,

Что лишь титлами ты исписал бы большую бумагу,

Землю всю на какой Клавдий вместил Птолемей.

84. О Библии, спасенной от пожара[582]

Дымное пламя когда охватило хранилище сразу

И ненасытный огонь тридцать пожрал человек,

Спасся лишь кодекс один, нетронутый пламенем хищным,

Тот, кто законами был полон священными весь.

85. О кимвре, богослове-отступнике[583]

Кимвров потомок, Святого Писанья ты был толкователь,

Ныне ж богемских святынь стал почитателем ты.

Ты предпочел дезертиром отчизны своей оказаться,

Чем ради отчих богов должным святыням учить.

86. О нем же

Яростный кимвр, кто намерен к латинским вернуться пенатам,

Что совершаешь? Твой Рим ныне в руинах лежит.

Но тебя должен был Кесарь снова призвать горделивый,

Коего Кимврия чтит до Океана везде.

87. О германцах, стремящихся в Италию[584]

Вовсе не может германец постигнуть законов ученых,

Ни хорошо изложить сущность декретов, прочтя,

Если он долгое время не был под Италии небом,

Бросив, себе же во вред, школы тевтонов свои.

Пусть италиец скорей устремится к германским пределам,

Ибо наш Кесарь в себе все заключает права.

88. О германском врачевании[585]

Столько врачей посылает земля италийцев к германцам,

Что медицины теперь в Лации более нет.

Разве одни италийцы постигнуть германцев болезни

Могут? А мы уж совсем разве ума лишены?

89. К сотоварищам[586]

Песни мои почему не славят властителей сильных,

И по избитым путям Муза моя не идет?

Есть и причина: не знают средь варваров вовсе о Музах,

Больше оленя они чтут и лихого коня.

90. К Краковской гимназии, приступая к речи[587]

Как мое сердце трепещет в волнении разнообразном!

Как достигает души хладная робость моей!

Видно затем, чтобы мог удержать я дрожащие стопы,

Голос садится, хрипя, ставши на шепот похож.

Тут, между прочим, сказать я намерен о Краковской школе,

Слава ученая чья мир облетела кругом.

Ибо главу вознесла, благородным предавшись искусствам,

В ярких светилах она свой проявила талант.

Мощной природы теперь досконально испытаны тайны,

10 Как и движение звезд и совершенство небес,

Да и не звезд лишь одних, но во всех изощренна искусствах,

Что и ораторы чтят и одобряет поэт.

Добрыми, не умолчу я, умножено нравами это,

Чтобы по долгу судьи мог беспристрастно судить.

Я же, однако, в чьем сердце вселилась мудрость Паллады,

Сам, неотесан и груб в собственных нравах своих,

Звонкие песни дерзаю известными сделать на струнах

Слабых, сырыми явить столь превосходным мужам.

Сжалься, ученых когорта, ученая юность и старость,

20 Вы пощадите, молю, грубую Музу мою.

Если теперь мои речи сплетаются с мудрой Минервой, —

Ставши ученей от вас, пусть я приятней скажу.

Значит, мужи, благосклонны ко мне, мои речи примите,

Память о доблестях всех вам сообщают они.

КНИГА II

1. К своей книге[588]

Книга, ступай и, спеша, выходи на свет необъятный!

Если красива на вид