Второй выход – мужественный, но абсурдный. Нужно решительно заявить: между картой и территорией нет разницы, а значит, Копенгаген в «Майнкрафте» должен интересовать исследователя города ничуть не меньше, чем реальный Копенгаген. И то и другое в равной степени – сцены взаимодействия. Победное шествие взаимодействий в «дополненной реальности» лишь укрепляет решимость теоретиков. Правда, такое последовательное решение требует насилия над объектом – уже непонятно, что делает городские взаимодействия именно «городскими».

Хуже того. Если мы всерьез отказываемся от пространства как от конститутивного признака города, что нас удержит от окончательного ухода в «вымышленные миры» —городские легенды, визионерские прожекты, визуализации градостроителей, когнитивные карты горожан? Чем тогда фрейм-аналитик отличается от многочисленных исследователей, наводнивших журналы статьями на тему «Кимры в фольклоре местных жителей», «Нью-Йорк в комиксах о Бэтмене», «Санкт-Петербург в фейсбуке москвичей» и пр.? В каждом из этих случаев можно говорить о фреймах и механизмах транспонирования, но тогда мы рискуем окончательно растворить города в репрезентациях, образах и культурных кодах, отказавшись от главного достижения микросоциологии города – «урбанизма повседневности».

Впрочем, выбор между теоретическим абсурдом и эмпирической трусостью не обязательно должен становиться выбором между двух зол: либо сохранение «многослойности» города с утратой его повседневного «субстрата» и уходом в бесконечный анализ репрезентаций, либо «уплощение» Фреймбурга до состояния Этномето-сити. Во-первых, из двух зол можно выбрать оба (как поступают наши коллеги – исследователи фреймов общественных движений [Сноу и др. 2013]). Во-вторых, можно попытаться найти теоретическое решение, которое задаст принципиально иное отношение между физическими и нефизическими городскими сценами. Но такое решение потребует уже совершенно иных теоретических ресурсов (об одном из них – социальной топологии – мы поговорим в последней главе).

Рано или поздно редактор задаст мне вопрос – почему именно Фреймбургу я посвятил две главы вместо одной и не стоит ли выбросить половину написанного, пощадив читателя. Коллеги незамедлительно заподозрят меня в попытке издать еще одну книгу о теории фреймов вместо обещанной книги об эпистемологии города. Оправдываясь, я, скорее всего, скажу, что это – самая важная глава, что мне было необходимо исправить те ошибки, которые я допустил в предыдущих текстах по теории фреймов, наконец, что режим вовлеченности в событие письма оказался настолько интенсивным, что я просто «пропустил свою остановку». Но те, кто сопоставят текст первой и пятой главы, легко поймут причину моей несдержанности. Из всех описанных выше способов концептуализации города именно теория фреймов ближе всего к предложенной в первой главе «концептуализации концептуализации». То, как мы описываем работу исследователя, пытающегося распознать, квалифицировать и объяснить свой объект, и то, как Гофман описывает поведение индивида, распознающего, квалифицирующего и маркирующего ситуации взаимодействия, – суть гомологичные описания. Концептуализация и фрейминг изоморфны. Так мы сталкиваемся с эффектом изоморфизма двух уровней описания – эпистемического и теоретического.

Г. Суонсон пишет:

Говоря «Мы понимаем…», Суонсон имеет в виду исследователей и философов, отстраненных наблюдателей социального мира. Но когда Гофман приводит этот пассаж в «Анализе фреймов», класс наблюдателей стремительно расширяется, охватывая всех социальных субъектов.

Здесь «мы» – все участники социального взаимодействия. А значит, концептуализация – больше не привилегия исследователя. Этот изоморфизм теоретического и эпистемического описания станет еще более очевидным, когда мы дойдем до теории метафоры.

Означает ли эффект изоморфизма, что мы обречены выбирать ту теорию, которая в большей степени соответствует нашим эпистемическим установкам? Если мы верим, что познание начинается с создания языка описания, что первая задача исследователя – «схватить» объект в различениях этого языка, то и на уровне конкретного исследования мы предпочтем тот язык описаний, в котором взаимодействующие субъекты непрерывно заняты «концептуализацией» происходящего, отбором релевантных интерпретативных схем, усложнением своих когнитивных решеток? Или, наоборот, теоретический язык навязывает свою аксиоматику уровню рефлексивных самоописаний исследователя? И если мы верим, что социальный мир представляет собой поле боя агентов, борющихся друг с другом за приращение собственных политических, символических и экономических ресурсов, то и на уровне эпистемологической аксиоматики мы допускаем, что исследование – это боевое искусство, а его результат – «ставка» ученого в борьбе за влияние?

Ни одно из двух решений не кажется нам удовлетворительным. Эпистемические аксиомы не диктуют выбор конкретного теоретического языка. Есть исследователи, которые разделяют наши взгляды на природу концептуализации, но это никак не определяет их выбор «ресурсов воображения» – от теории игр до культурсоциологии. И наоборот, есть теоретики фреймов, которые искренне полагают, что концептуализация – избыточная и необязательная операция, поскольку наш объект сам рассказывает нам о том, чем является (как если бы язык фрейм-анализа был родным языком социального мира). Иными словами, отношения двух уровней рефлексии – рефлексии объекта в языке теории и рефлексии теории в языке эпистемологии – не предзаданы и контингентны. (Хотя нам действительно сложно представить себе этнометодолога, который согласился бы с идеей множества теоретических языков или с тезисом о контингентной природе концептуализации.)