Что по-настоящему требует объяснения – не изоморфизм двух уровней рефлексии, а то, что два этих уровня обнаруживают такую степень свободы друг от друга.

В предыдущих главах мы рассматривали уже готовые теоретические ресурсы, которые либо давно вошли в обиход исследователей города («сообщества» и «практики»), либо все еще борются за получение прописки в области городских исследований («фреймы»). Идет ли речь об этнометодологии, бурдьевистской социологии, теориях сообществ или фрейм-анализе, главная концептуальная работа уже проделана за нас: основные интеллектуальные ходы просчитаны, проблемные зоны выделены, опасности известны. Теоретически подкованному исследователю-эмпирику остается только собрать свою схему объекта, выделив концепты первой и второй орбиты, соединив различения, построив свой Х-бург и Y-полис. Оптика фундаментальной теории подсказывает ему, что релевантно, что интересно, на что следует обратить внимание при создании инструментария, какие взаимосвязи искать и как интерпретировать полученные в итоге данные. Платой за обращение к готовой фундаментальной теории при разработке собственной прикладной концептуализации часто становится унаследованная «слепота»: шаблонные теоретические схемы дают одни и те же готовые клишированные ответы на самые разные вопросы. Кодируя город, делая его «считываемым» и «объяснимым», мы легко становимся заложниками чужих аксиоматических допущений. Отсюда постоянный поиск новых ресурсов, интуиций и различений.

Однако новые теоретические ресурсы, как правило, неконсистентны и не дают никакого связного образа объекта. Схватывая что-то, долгое время остававшееся невидимым, благодаря работе проверенных и многократно апробированных механизмов воображения, они требуют постоянного совершенствования и уточнения. Им далеко до силы и ясности привычных концептуальных схем. Впрочем, без работы с новыми различениями дисциплина обречена на теоретическую стагнацию. Поэтому следующие две главы будут посвящены попыткам импорта в социологию города относительно недавних теоретических интуиций – «поворота к материальному», исследований науки и техники (STS), социологии вещей, акторно-сетевой теории, социальной топологии и теории ассамбляжа. Задача такого импорта: показать, как можно мыслить материальность города и его элементов.

Материален ли город? Ответ на этот вопрос столь же очевиден для обывателя, сколь проблематичен для исследователя. Как горожане, мы знаем, что город состоит из материальных объектов: автомобили, здания, тела, метро, асфальт, плитка и иные атрибуты городской жизни недвусмысленно материальны. Авторы, использующие прием синтагматического смещения, могут легко «добавить» материальные атрибуты в плавильный котел вязкого урбанистического нарратива. Социологам, которым для построения концептуальной схемы приходится прибегать к парадигматическому сдвигу, крайне тяжело увидеть в объектах городской среды именно материальные объекты.

К примеру, скамейка в лос-анджелесском парке представляет собой материальный объект. Обыватель может оценить – насколько удобна или неудобна она в повседневном обиходе. Но социолог сразу же обнаружит ее скрытую политическую природу: мэрия заказала дизайнеру создать скамью, на которой не смогут спать бездомные [Davis 1990]. Или возьмем нью-йоркский мост. Обывателю может случайно показаться, что мост материален и не имеет никакой иной функции, кроме как связывать Манхэттен с Лонг-Айлендом. Но социолог сразу же обнаружит за его формой интересы правящей элиты: Роберт Мозес намеренно построил мост таким образом, чтобы высокие автобусы из Гарлема не могли попасть на элитные лонг-айлендские пляжи [Winner 1986]. Материальные мосты скрывают социальную сегрегацию.

Почему идея простого и бесхитростного материального объекта в городском пространстве – объекта, который ничего не скрывает и ничего не выражает, не служит ни инструментом, ни реквизитом, ни декорацией, ни знаком, ни набором функций – настолько неприятна социологу? Потому что тогда про этот объект нечего сказать. Обратите внимание, ни в одной из разобранных выше концептуализаций материальные объекты не находятся на первой орбите, т. е. не являются конститутивным признаком города. Вещи не делают город городом – городом его делают социальные отношения, практики, смыслы, ресурсы, сообщества, взаимодействия, идентичности, дискурсы, сообщения, события и т. п. Материальные же объекты не входят в регион «первичных реальностей» социологического языка. В конечном итоге их нужно заместить социальным феноменом так же, как физическое пространство в Бурдьёполисе подменяется социальным пространством.

Брюно Латур, один из отцов-основателей акторно-сетевой теории и живая икона «поворота к материальному», спрашивает:

Критический выпад Латура адресован, прежде всего, его оппонентам – последователям Пьера Бурдьё, для которых всякая материальная вещь (от окружающих нас объектов городского пространства до космических летательных аппаратов) есть социальный конструкт, результат объективации, порождение социальных отношений. В то же время аргумент Латура справедлив для всего корпуса теорий, опирающихся на незыблемую аксиому социологического мышления: объяснять социальное социальным. Из этой аксиомы напрямую следует требование редукции материального, его замещения «социальным» и объяснения социальным же – социальными функциями, повседневными практиками, общественными отношениями, взаимодействиями и коммуникациями. Поэтому социологу так легко дается представление вещи в образе «ансамбля социальных отношений», «результата объективации», «фетиша» или «оснащения повседневных интеракций».

Социологическое воображение подсказывает: вещь может быть описана на языке нашей дисциплины только как маркер, знак, идентификатор социального явления, скрытого от глаз, но проявляющего себя в данном конкретном материальном объекте. Дорогой автомобиль – знак классового статуса, дом аборигена – проекция его представлений об устроении вселенной, телефон – материализация узла коммуникационной сети, космическая станция – признак технологического развития общества, предметы обстановки – декорации в спектакле, именуемом «повседневными взаимодействиями». Ряд может быть продолжен: социология декодирует вещи, проблематизируя их социальные «означаемые» и одновременно делая непроблематичными их материальные «означающие».