когда партизаны, паникуя, уничтожали и своих близких. Работник штаба тасеевских повстанцев Кузьма Егоров при отступлении устроил бойню в собственной семье: зарезал беременную жену и двух малышей, пощадив лишь младенца, – а свою жизнь сохранил. Показательно, что мемуаристы скрывали факт использования холодного оружия, описывая якобы стрельбу Егорова по своей семье[1380]. Его поступок основательно обсуждался партизанами, которые в итоге решили «вопрос больше не возбуждать»[1381].

Панические эпизоды приводили к неадекватным реакциям, отчего в партизанской среде были заметными и потери от «дружественного огня». В ночь на 18 марта 1919 года при штурме деревни Станица под станцией Камарчага 4-я рота Канского отряда оказалась под огнем 7‐й и 8‐й рот этого же отряда, из‐за чего было ранено до 20 бойцов. Захватившая у белых три пулемета 4-я рота была вынуждена отступить под перекрестным огнем и «вторично была растрепана самым основательным образом»[1382]. Забайкальские партизаны в первое время то и дело в панике «убегали от коровьих стад или стреляли по своим»[1383]. А мамонтовские партизаны в пьяной неразберихе палили друг в друга, как признавал Игнатий Громов, даже из пулеметов; в начале июля 1919 года один из громовских отрядов устроил получасовую перестрелку с отрядом Рогова, в ходе которой один из роговцев был убит[1384].

Впрочем, тактические ошибки тоже приводили к поражению своих. Как писал Д. И. Бойко-Павлов, группу полковника А. П. Гроссевича из 13 бойцов партизаны взяли в кольцо и поэтому при пальбе были жертвы от своих же пуль[1385]. Когда разведка 9‐го Каргатского полка повстречала разведку РККА, то, «предварительно переколотив половину друг друга, выяснили, что они били… своих»: было убито шесть партизан и один красноармеец[1386]. В мае 1921 года, воюя против атамана И. Г. Казанцева, один из сподвижников С. К. Кочетова, Щуревский, в Хурэ окружил шестерых повстанцев, и те открыли огонь. В ответ Щуревский велел стрелять, и «в результате отряд перестрелял сам себя, несколько человек своими же были ранены[,] и в том числе Щуревский»[1387].

Дальние боевые походы разношерстных отрядов, спаянных зачастую не столько общей целью, сколько совершенными преступлениями, отличались особенно высокой психологической напряженностью. Как в любой уголовной шайке, авторитет того или иного партизанского вожака в большой степени держался на страхе, который он внушал. В связи с этим многие командиры выделялись не только волей, смекалкой и жестокостью, но и отменной физической силой и удалью. Рослыми здоровяками были И. Г. Безродных, Н. А. Бурлов, П. Гончаров (И. С. Толкунов), И. В. Громов (Мамонов), И. И. Долгих, А. Д. Кравченко (имел кличку Конь), Е. М. Мамонтов, И. Я. Третьяк, В. П. Шевелёв-Лубков, И. П. Шевчук, В. Г. Яковенко, Т. Самар; бьющая в глаза волевая энергия отличала внешний облик вожаков обычного роста (Я. И. Тряпицына, Г. Ф. Рогова), подчас даже имевших совсем немного бойцов, вроде С. Чемрова. Черты внешности харизматичного Рогова один из его сподвижников описывал так: «Приветливые спокойные глаза пронизывали насквозь… голос был мягкий, но действующий на нервы человека»[1388].

Внешний вид некоторых вожаков бывал колоритен и добавлял им известности. Вот портрет щеголявшего в генеральских брюках анархиста Пережогина: «…в сажень ростом, на голове седые кудрявые волосы… необыкновенно высокие сапоги, за поясом револьвер, на ремне две бомбы, в руках дубина метра в полтора длиной и трубка в чайный стакан с полуметровым чубуком»[1389]. Соратник восхищался приморцем И. П. Шевчуком: «Он был великолепен: на нем была куртка из нерпы, плотно стянутая поясом, при шашке, на правом боку, в кобуре красовался наган. Голова командира была покрыта новой шапкой, а шея повязана мягким шарфом удивительно розового цвета»[1390]. А так выглядел один из повстанческих лидеров Кузбасса: «Корней Кузнецов щеголял в невесть где раздобытой серой генеральской шинели и в белой косматой папахе, рельефно обрамлявшей его широкое багрово-красное лицо»[1391].

Характерно, что сами командиры опасались своих партизан, часто предъявлявших претензии и по части снабжения, и по части тактики, а также яростно протестовавших против ухода от родных селений. Терпение не входило в список партизанских добродетелей, поэтому угрозы павших духом повстанцев могли переходить в действия. Например, партизанка армии Кравченко вспоминала о таежных буднях Канского полка: «Непривычные к пайку канцы начинали роптать»; другой повстанец упоминал аргументацию, говорившую и о нежелании скудно питаться, и о разобщенности отрядов: «Манцы настаивали на борьбе до последнего, канцы и ачинцы говорили: – Черт с вашим черным хлебом!»[1392] Согласно мемуарам Т. Рагозина, перед Белоцарским боем с крупным отрядом есаула Г. К. Бологова тот же Кравченко и весь армейский штаб стали думать «о заготовке паспортов (липы) и хотели, в случае неустойки[1393], это дело поручить» Рагозину[1394]. Среди приморских партизан в дни поражений 1919 года «…слышался ропот: „зачем было драться, зря нас завлекли“. Их дома были разорены, самим грозила смерть»[1395].

Шевелёв-Лубков писал: «Выпадали порою тяжелые дни и мы, измученные, словно загнанные звери, полуголодные и близкие к отчаянию, чувствовали себя одиноко оставленными, непонятыми нашим народом…»[1396] Осенью 1919 года алтайские повстанцы, две недели питавшиеся мясом без хлеба и соли, грозили вспороть И. Я. Третьяку брюхо за то, что он увел их в горы пропадать («Завел такую силу народа в самую что ни на есть трущобу, да и есть не дает. У самого[,] поди[,] в брюхе пуда два сала да хлеба упрятано, а нас уморить голодом хочет. Подавай провеянту, не то тут на месте уложим»), на что вожак ловко отшучивался, а вспоминая в мемуарах старание подчиненных воевать только рядом с родными селениями, сетовал на их «мелкобуржуазную ограниченность»[1397].

Частым явлением были покушения на командиров со стороны тех партизанских группировок, которые были обижены на требования дисциплины либо на неправильный, с их точки зрения, дележ трофеев или должностей. Как писал И. В. Громов, его товарищи-дезертиры настолько жаждали немедленно поделить награбленное богатство между собой, что чуть не убили своего предводителя, настаивавшего потратить деньги и ценности на оружие. Позднее, в 1919 году, уже мамонтовские партизаны, вспоминал Громов, за его противодействие грабежам «хотели расстрелять… [его] и поручили партизану Шумейко привести это намерение в исполнение»[1398].

Командовавший партизанским отрядом в Черемховском уезде А. А. Токарев вспоминал: «…в отряд проникло несколько уголовных элементов. Приходилось вести упорную борьбу с мародерством… За решительную борьбу с мародерством, против не дисциплинированности, в меня дважды стреляли ночью из винтовки свои же „партизаны“»[1399]. Историк С. А. Пионтковский в