— Он достаточно одинок, ни жены, ни детей, постоянного места жительства тоже нет — квартира тут, квартира там, но надолго нигде не задерживается. — Вадик… как хорошо, что ты пришел, — она подвинулась к нему ближе, заговорщицки склонившись над столом. — Я, кажется, влюбилась!

И еще все они плакали, это было самое женское в них — елейная, спиралеобразная эфирная боль, словно пахнущая приторными духами и пудрой, не имеющий никакого практического значения клубок атласных материй, вращающийся в невесомости, и оттуда, как из подземного источника, вырывались слезы, желание бежать туда снова, делать что-то, чтобы оказаться там, в другом измерении, — вот же наркотик! — а потом начинались слезы. Чудесные, женские, когда просто хочется топнуть ножкой, и вопреки всем обстоятельствам, здравому рассудку — чтобы он был тут, рядом, чтобы быть с ним, просто потому, что так хочу. Слезы, спрятанные от всех, — какой-то соленый осадок, конденсат теплой влажной тайны. — Я сплю с мужем, а представляю его, уже сколько времени… — говорила по телефону Маша.

Алена вспыхнула в их жизни неожиданно и ярко, появилась, как большой красный мясистый цветок без запаха, как частичное солнечное затмение, затянувшееся на много дней. Она не то чтобы сошла с ума, но желание обладать, всегда присущее ей, с оттенками истерической кровожадности, теперь совершенно затмило все остальное в ее жизни, и ей нужен был Слава. Быстро пронюхав, что собственная квартира Славы недоступна для свиданий, а уступать свою Вадик, несмотря на чудесные дружеские качества, не всегда готов, Алена находила какие-то случайные варианты, зачастую довольно экзотические. Оставив мужа с ребенком в торговом центре недалеко от вокзала, она мчалась сломя голову к бабкам у вокзала, предлагающим комнаты посуточно, нервно и радостно улыбаясь, сдувая с лица рыжеватую прядь, спрашивала: «А почасово есть?» И потом звонила Славе: «Ты где?» Если он отвечал пространно, то требовала агрессивно, чуть с надрывом: «Говори! Адрес?» Слава был тогда дома, сказал, где это, и, приказав: «Жди», — Алена на раздолбанном частнике мчалась к нему, потом, подъезжая, тяжело дыша, нагло, безапелляционно захватывала его — блокируя матерящимся таксистам выезд из двора. Славка спускался, она чуть высовывалась из машины, маня его пальцем, и он покорно садился. Гаркнув: «Поехали, быстро!» — Алена бросала водителю листок в клеточку с криво нацарапанным адресом какой-то норы, где в соседней комнате работал телевизор, и по коридору, шаркая тапочками, ходила глухая бабушка, а в ванную страшно было зайти, потому они и не ходили. Или в какой-то вторник или четверг в ресторане «Бакинский бульвар» отмечали день рождения одного важного человека, и Алена примчалась туда — с ярко-алой помадой, в черной кружевной блузке, подошла к столу, ни с кем не здороваясь, протиснулась к Славе, хотя он уже вставал ей на встречу, и просто за руку увела, бросая испепеляюще-победоносные взгляды на остальных женщин за столом.

Конечно, довольно быстро Слава сообразил, что брать трубку иногда категорически не следует, но в определенных ситуациях такой звонок своим жарким радиоактивным излучением будто прорезал тьму неопределенности, как было в том же ресторане, полном фальши и ощущения зря потраченного времени, и поводов отказаться от спонтанного, бурного и, главное, требующего от него лишь самый приятный минимум, не находилось.

Потом было какое-то расхлябанное недоумение, когда, сидя в кафе с Машей — совершенно случайная встреча, не предполагающая никакого продолжения, — он ответил, что сейчас в «Мандарин-Плазе», освободится минут через сорок, но Алена оказалась проворнее и ворвалась в кафе, став у него за спиной, даже не глядя на Машу.

— Быстро расплачивайся, и поехали.

Слава мягко улыбался им обеим, предложил Алене сесть, но та только поставила на стол свою сумочку и сказала:

— Слава, побыстрее, пожалуйста.

Он извинился перед Машей, оставил деньги и через мгновение был вдавлен в стеклянную стенку лифта, ее рука умело расправлялась с ширинкой, прозрачный лифт ехал вниз всего лишь с пятого этажа, и в любой момент к ним могли подсесть, но было и это залихватское, чуть наркоманское, подростковое чувство полноты жизни.

По пятницам Слава практически никогда не приходил домой раньше полуночи, так было заведено много лет, но именно в эту, почти уже летнюю, сплошь скрипящую сверчками, благоухающую цветением майскую пятницу он пришел почти сразу после работы — где-то в половину восьмого, и сразу, как переступил порог, ощутил что-то не то. Сделал несколько шагов, и в синевато-белом, впервые залитой по-летнему дымчатым вечерним светом гостиной увидел чужие светло-голубые джинсы, грубый коричневый ремень и слегка тщедушный, совершенно белый пацанский торс, и Анжелику, запахивающую черное атласное кимоно, с распущенными волосами, закрывающими почти половину бледного лица, вытянувшегося и округлившегося в замешательстве, смешанном с какой-то неконтролируемой, неуместной радостью.

Когда конфликтная ситуация была улажена со всей возможной при данных обстоятельствах дипломатией, Слава сказал, что уедет на день, и Андрей может помогать в сборах своей супруге, никуда не спеша, более того, они могут забрать все, что Анжелика считает своим. Рано утром в субботу ему позвонила Алена, и Слава честно ответил, что сейчас дома, но, правда, ей-богу, вот-вот убегает и едет далеко за город по делам.

— Да, хорошо, я поняла, — сказали там и бросили трубку, и Слава, чувствуя некоторую комичность ситуации, помчался сломя голову в ванную, ополоснулся кое-как и, не завтракая, рванул во двор (чем доставил немного тоскливого наслаждения не знающей истинной причины бегства Анжелике, ночевавшей всю прощальную ночь рядом с ним на диване и, кажется, начавшей наконец понимать прелесть поверхностности и легкости, правящих его жизнью). Спокойно вздохнув, Слава выехал со двора и отправился, как договаривались, к Вадику, чтобы потом решить, что делать дальше с этим чудесным теплым днем.

Алена пришла буквально через десять минут после его отъезда, и Анжелика открыла дверь, зевая и не глядя, думая, все с той же недоумевающей радостью, что Андрей, наверное, дежурил у подъезда всю ночь. Но мимо нее, раздувая ноздри и презрительно глядя по сторонам, прошла какая-то женщина, лет за тридцать, с горящими темными глазами, губами, когда-то полными, а теперь чуть подвявшими и рано проявившимися носогубными складками. «Злая потому что», — подумала Анжелика и, прислонившись к стене, смотрела, как женщина, сменив воинственное выражение лица на любопытное, дойдя до двери в гостиную, заглянула туда, потом крикнула:

— Слава! — и, не услышав в ответ ни шороха, ни слива в туалете, ни еще какого-нибудь утреннего звука застигнутого утром мужчины, посмотрела на Анжелику — будто нехотя, все никак не фокусируясь на каком-то одном месте между ней самой, входной дверью и коридорной стенкой.

— Он уехал десять минут назад, — спокойно сказала Анжелика, отмечая базарную обувь из кожзама, толстую щиколотку, чуть оплывшие, опустившиеся бедра в дешевой, но крикливой атласной юбке, множество пигментных пятен на лице и шее, расширенные поры на щеках и на лбу и там же много косых морщинок, впитавших тональный крем, самодельный маникюр с пронзительно-розовым лаком. Все это стало забавным откровением, окрасившим утро в еще более солнечные тона.