Сон приснился на рассвете, как тревожное и смутное воспоминание о чем-то важном. Каюта была погружена в синеватый полумрак, за окном по воде уже бегали платиновые солнечные блики, и частые мягкие волны нежно хлюпали о борт. Рядом, свернувшись калачиком, спал Вадик, голый, положив под щеку волосатую руку в часах «Omega», и какая-то незнакомая женщина с длинными черными волосами. Начиная скорее даже не понимать, а чувствовать весь ужас произошедшего минувшей ночью, Славка, все еще муторно пьяный, быстро оделся, вышел на улицу, с облегчением обнаружив пристань на Трухановом острове, откуда они отчаливали вчера вечером.

Он шел по заброшенному безлюдному парку, пахло тополями, мокрым песком, водой и той же ночной тягучей весенней сыростью. Бетонные плиты на дорожке местами лежали криво, вздыбившись, поднятые мощными чешуйчатыми корнями, ползущими по песку. Выйдя на Московский проспект, Слава остановил такси и через полчаса был дома, проведя тяжелое, дезориентированное утро, употребив лишнее в данных обстоятельствах баночное пиво и вырубившись на том же несобранном с бог весть какой ночи диване, пока не был разбужен настойчивыми телефонными трелями.

— Я не хочу, чтобы ты сейчас приезжала, — сонно пробормотал он, бросая трубку.

Алена, конечно, не поняла и вывела его из второго промежутка тяжелого полупьяного сна звонком в дверь. В этот раз дико болела голова, и во всем теле сидела какая-то зловонная гадость, будто хлопьями устилавшая рот и носоглотку и распространившаяся сырой ломотой в пупырышках и холодном поту по всему телу.

Она стояла на пороге — наглая и жалкая, в каком-то бордовом пиджаке, в пышной юбке с белой оборкой, сильно накрашенная, держа в руках нарядную лакированную концертную сумочку.

— Слава, собирайся, у меня мало времени. Быстро.

— Дорогая моя, послушай, — он взял ее за плечо, препятствуя проникновению в квартиру, — я же сказал, что не надо приезжать сейчас, я не хочу тебя видеть.

Потом было совсем плохо, но Славка с трудом соображал, что делает. Она попыталась вывернуться, дернула его за ворот майки, хотела повиснуть, хватаясь второй рукой — больно и настырно — за содержимое шортов, и Славка схватил ее за шею и, подгоняя как козу, погнал вниз по лестнице. Все это длилось какое-то мгновение, и они очутились во дворе, где прошипев: «Задолбала, сука», — он несильно толкнул ее, и Алена, расхристанная, разболтанная, размахивая, чтобы не упасть, свей нелепой сумочкой, пролетела два или три неровных шага, потом остановилась, сгорбившись, держась за горло, прижав сумочку к груди, глядя, как захлопывается дверь в парадное. Она простояла так несколько секунд, потом выпрямилась, оправила юбку, провела рукой по гладко уложенным назад волосам и, глубоко вздохнув, посмотрела на небо. Было чудесное весеннее солнечное утро, золотисто-лазоревое, и в темно-сером обрамлении крыш — ни облачка. Улыбаясь себе под нос, возможно, слишком высоко подняв подбородок, чуть вразвалочку, походкой уверенной в себе женщины, она пошла мимо Бессарабки и бывшей «Орбиты», по Крещатику — мимо пустынных магазинов и никем не занятых столиков в кафе, возле метро купила себе рожок дорогого клубнично-йогуртового мороженого и, по старой памяти, мимо музея Ленина поднялась на Владимирскую горку, где, переведя дух, села на лавочку. Впереди раскинулся Киев — такой большой, родной и несуразный, состоящий сплошь из массивов, отсеченных друг от друга серыми промзонами и посередине разрезанный огромным — только теперь она вдруг поняла, каким огромным, — Днепром, вьющимся вокруг курчавых зеленых островов, таких густых и дремучих. А потом, слизывая остаточную йогуртово-клубничную сладость с губ, Алена вдруг заплакала, обжигая горло и носоглотку. Концертная сумочка соскользнула на землю, одним своим глянцевым черным боком лежа на носке ее красной туфельки на высоком каблуке, с атласными ленточками вокруг щиколотки и очаровательно закругленным носком.

Гнусность того рокового утра усугубилась обстоятельством, что Славкины слова: «Бери все, что считаешь нужным», — были восприняты Анжеликой чересчур буквально, и исчезло очень многое — начиная с кофе-машины и разнообразной мелкой бытовой техники и заканчивая набором ни разу не использованных специй из Марокко и бумажными полотенцами. Полочки в кухонных шкафах, в чьем содержимом Славка разбирался слишком слабо для проведения поставарийной инвентаризации, заметно опустели, исчезло также и что-то из кладовки-кабинета, и, как это было выявлено через неделю при более печальных обстоятельствах, — даже запасы постельного белья и полотенец.

Смеясь про себя и роняя пепел прямо на пол, стараясь не думать о минувшей ночи, Славка прямо по «аське» договорился на работе об экстренном отпуске, назначил двух дополнительных замов и, ощущая некоторое потепление в душе, отправился искать самый приличный отель, приятно колеблясь между необоснованным пафосом «Премьер-Паласа» и размеренным, чуждым всего местного шиком «Рэдиссон» и камерным очарованием любимой подольской «Импрессы». Доступных денег, как это иногда случается даже у очень крупных бизнесменов, имелось не очень много, но сейчас решался, возможно, вопрос всей его жизни.

Номер был все-таки в «Премьер-Паласе», тот самый президентский люкс с пентхаусом. Уладив формальности, Славка выпил грейпфрутовый фреш в баре у фитнесс-центра, куда когда-то дисциплинированно ходил перед работой, выключил телефон, переоделся в светлые джинсы, белую майку и кеды, надел темные очки, попросил к назначенному времени зажечь в номере восемьдесят свечей и поставить диск с оперной музыкой, шампанское в ведерке со льдом, а также приготовить легкий ужин с устрицами, но принести после звонка.

Примерно вычислив Любушкины окна, он постоял там какое-то время, никак не выдавая себя, жалея, что темнеть стало так поздно и что день в Лесном массиве выглядит куда прозаичнее. Была надежда на случай, что, как это иногда происходит в переломные моменты, она сама выйдет к нему, будет брошена мудрой рукой судьбы, но ничего такого не случилось, и пришлось звонить.

У нее не хватило смелости бросить трубку, но по голосу было слышно, что это совсем не та Любушка, что раньше. Слава звучал поддельно весело, она пыталась светски чирикать и перешла на «вы».

— Слава, меня очень тронула ваша забота об Анжелике с Амели, я узнала о вас много нового и захватывающего, это материал для целого романа, но боюсь, что нам не о чем больше беседовать.

— Я люблю тебя, дура, — сказал Славка то, что никогда не говорил никому, кроме мамы, ни одному живому существу.

— Слава, ты уже протрезвел? Прости, но вчера мне показалось, ты был не очень…

Любушка все-таки начала новую жизнь. Что-то у них там с Павлом низвергнулось, перевернулось, и, оторвав свою костлявую задницу от протертого стула, он принял участие в приготовлении праздничного ужина, в честь «просто так» — резал ингредиенты для салата «оливье»: дешевую вареную колбаску, что с трудом отлепляется от плотной рыжей пленки, сваренные до легкой синевы яйца. Павел, как с восторгом уверяла Любушка, очень хорошо готовит! Салат как раз стоял в большой, чуть коричневой внутри от стершейся эмали кастрюле с крышкой, в металлическую дужку на которой сто лет назад кто-то просунул пробку от вина, чтобы не обжигаться.