— Это звонил он, — смело, ничуть не извиняясь, сказала Любушка, и Павел, проявив участие и неравнодушие, тут же подошел к окну, указательным пальцем осторожно приоткрыв штору.

— После того что рассказала Анжелика, мне не о чем разговаривать с этим человеком, но мне кажется, нужно все-таки спуститься попрощаться.

— Ну, давай, — разрешил Павел.

Любушка решительно вздохнула, встала, подошла к Павлу, привалилась к нему, он ребром ладони провел по ее спине.

— Только денег не забудь взять, — добавил он уже практически через закрытую дверь, и это, чуть уколов, сбило Любушку с изначального воинственно-праведного настроя, так что она села к Славе в машину слегка растерявшаяся и, в общем-то, счастливая уже совсем из другой оперы, к которой салат «оливье», ждущий на захламленном сером подоконнике, никакого отношения не имел.

— Я очень люблю своего мужа, Слава, — сказала Любушка, избегая смотреть на него. Он был хорошо одет, в такой простой, такой замечательной одежде, которую, наверное, они Павлу так никогда и не купят. А была у нее мечта — как идут они в один из ярко освещенных магазинов на Крещатике и берут для Павла самый минимум — джинсы, светлые кожаные туфли, несколько хороших плотных маек, курточку какую-то…

— Ты не его любишь, — с трудом подбирая слова, начал Слава.

Потом они поехали куда-то, и Любушка лепетала, что всю жизнь делает только то, что хочет, и что она счастлива, и что деньги — это совсем не мерило счастья, а за окном потихоньку ложился бледный прохладный вечер, и Славка сказал:

— Я так хорошо вижу тебя лет через двадцать — ты думала о себе через двадцать лет? Наверное, никто, кроме меня, не думал о тебе через двадцать лет. О тебе вообще никто, наверное, не думает.

И Любушка притихла, изредка пошмыгивая носом.

Ей казалось, что она проваливается в коварный обман, которым их еще в младших классах пугали в рассказах о «загранице», и сейчас все было именно так — до зубовного скрежета не хотелось выкидывать из своей жизни возможность хоть изредка прокатиться на этой машине в компании этого человека, но было и еще много всякого другого, включая и «оливье», что всплыло сейчас, не иначе как на гребне гормональной предменструальной хандры.

— Обидно, да? — спросил Слава, перекрикивая шум дороги из-за открытых окон.

— Обидно, — одними губами призналась Любушка.

— Громче давай, меня так учили, — он держал руль одной рукой, повернувшись к ней почти всем корпусом, косясь на дорогу краем глаза. — Ну, давай вместе — выдыхай со словом «обидно»!

— Обидно! — чуть громче сказала Любушка, начиная сомневаться во всем этом.

— Нет, не так, расслабься, закрой глаза, вдохни глубже и на выдохе, из самого низа живота, выгони это «обидно»!

— Обиииидно…

— Хорошо, но это еще не твоя обида, а ну-ка, живо, как он к тебе в роддом не приходил, а? Дочку на руки не брал? Да другие круглосуточно с детьми на руках таскаются, приходят с работы и тут же, едва разувшись, — на коленях в детскую ползут и все время не на диване с новостями, ни фига — с ребенком играют, а потом занимаются любовью с женой! Господи, как же вы трахаетесь, а? Ты с ним хоть кончаешь? Он хоть целует тебя там?

— Обидно… — с хриплым всхлипыванием повторила Любушка, потом выпрямилась, открыв глаза. — Почему ты кричишь на меня? Зачем ты говоришь мне эти вещи?

— А затем, что сейчас, — он замедлил ход, прижимаясь к обочине, — сейчас мы поедем обратно в город, ты соберешь вещи, возьмешь ребенка, и я понимаю, что ко мне домой, в стены, скажем так, еще несущие дух Анжелики, ты, конечно, не пойдешь, потому я нашел нам временное пристанище — со свечками, музыкой и морепродуктами, уверен, тебе не доводилось еще испытать ничего подобного. И я хочу, чтобы так было всегда, чтобы я приходил к нам домой и полз на четвереньках, и мне плевать на биологическое отцовство этого ребенка. И на море бы ездили…

В неожиданно наступившей тишине она шумно вздохнула, кажется чуть улыбаясь.

— Хорошо, только я не буду больше садиться в твою машину, скажи адрес, пусть приедет просто такси.

В гуле роящихся мыслей Славка не уловил коварного замысла сокрытия определенных фактов и обставление ухода несколько иначе, чем он думал. — Я не хочу соблазнять тебя, — сказал он, — мне нечего добиваться, я просто хочу, чтобы ты была счастлива, и хочу быть причастным к этому счастью. Будешь рассказывать мне про историю русской философии, про памперсы и про курицу с майонезом. Если не хочешь в чужие апартаменты, поедем просто ко мне домой, но с вещами и ребенком. Не на один вечер. Это моя принципиальная позиция.

На секунду в Любушке дрогнула трепетная, горячая жалость, но тут же испарилась, смытая зябким страшным чувством пробуждения в реальном мире, как было тогда, в больнице, когда отсчет времени для нее не совсем понятно как, но начался явно в другую сторону.

— Мне нужно какое-то время, чтобы собраться, но я буду, чуть позже.

— Да не нужно ничего, у тебя же ничего нет, так, книги, фотографии возьми, а остальное, — он хотел сказать «купим», но это слово своим прагматизмом могло порезать что-то в сложившейся, трудной, дрожащей эмоциональной пирамиде.

Странно улыбаясь, она вышла из машины, сжимая сто гривен и листочек с адресом, куда ее должно было доставить такси.

— Я буду ждать тебя там, позвони снизу обязательно, просто пару вызовов и сбрось, я спущусь.

Любушка кивнула и пошла в парадное.

Мелькнула мысль остаться дежурить тут, в сторонке и пронаблюдать за погрузкой, возможно, даже за явлением самого Павла, недовольно упирающего руки в бока, пока жена складывает сумки с кульками в багажник, путаясь ногами с ничего не понимающей дочкой. Но это было слишком трудно. И Слава поехал в гостиницу, где уже стояли, еще не зажженные, восемьдесят толстых, белых, как на католических свадьбах, свечей, каждая в прозрачном блюдце — видать, чтобы не попортить мебель и ковер. Тут же было и «Veuve Clicquot» в золотистом ведерке со льдом, прикрытое полотенцем. Он снял обувь и лег на пол, положив руки за голову. Отсюда, с пола, номер казался таким огромным, что походил на целый вестибюль, лаундж — с бесконечными диванчиками, ночниками с шелковыми абажурами, какими-то столиками, закутками, гигантскими растениями в кадках. Потом наболтал себе какое-то месиво из напитков из мини-бара, насыпал льда из ведерка, выпил, чувствуя некоторое облегчение. Несколько раз вибрировал телефон, который Слава не выпускал из рук, но имена на дисплее были все не те, и он нажимал на сброс. Ночь наступила быстро, но, в отличие от других комнат в центре города, тут почему-то по потолку не плыли тени от проезжающих внизу машин, и уличное ядовито-рыжее освещение лишь слегка окрашивало оконную раму, делая все помещение едва различимым, а воздух в нем — совершенно бесцветным. Очень деликатно, пару раз осведомлялись про свечки и ужин, потом Славка собрался было вниз, снова ехать в Лесной, но остановился перед лифтом, очень ясно увидев, как, заныкав куда-то сто гривен, Любушка попыталась склонить Павла к съедению салата «оливье», что-то вроде последнего шанса, который он, совершенно неожиданно подхватил, и вот, сидя, скорее всего, на разложенном и застеленном старым клетчатым пледом диване, глядя в телевизор, она жевала салат и была счастлива тем своим понятным, разглядываемым со всех сторон счастьем, и, наверное, была в душе какая-то легкая горечь, как от разбившейся вдребезги юношеской мечты, как от вовремя раскрытого обмана, сглаживаемая уютной радостью оттого, что все настоящее — при ней.