Перед тем как вместе с Панкхерст покинуть Петроград, Джесси Кенни договорилась о том, чтобы ее дневник с описанием их поездки нелегальным образом вывезли из России (она знала, что все не прошедшие цензуру письменные материалы на границе со Швецией, в Торнио, обычно конфискуются). Добираясь до судна в Бергене, они пересекли Финляндию и Швецию – и вновь на том же самом поезде, что и леди Мюриэл Пэджет[93]. Флоренс Харпер также проделала этот путь на поезде и судне, к этому времени «ей так надоели Россия, черный хлеб, пулеметы, мятежи, убийства и общий хаос», что она «с гораздо бо́льшим удовольствием, чем [она сама] ожидала этого, отрясла свою обувь от петроградской грязи». По прибытии в Лондон Харпер направилась прямо туда, где она смогла насладиться своим первым за семь месяцев приличным завтраком: «это были каша, палтус, копченая сельдь, бекон с яйцами, тосты, джем и чай»; однако в ту ночь на город был совершен немецкий налет{811}. Если от революционного Петрограда она избавилась, то зона боевых действий не отпускала ее.

Некоторые упрямые иностранные журналисты, однако, остались в Петрограде в ожидании горячих новостей о захвате власти большевиками. Они отсиживались в гостиницах, становившихся все более захудалыми. В гостинице “Hotel de France” американцы Эрнест Пул, Уильям Г. Шеферд и Арно Дош-Флеро учились выживать. Официанты, повара и горничные постоянно бастовали, в результате везде были грязь, мусор, пыль, простыни не стирались, кровати не заправлялись. Однажды, отчаявшись что-либо поесть, они спустились в огромную кладовую гостиницы, «где от пола до потолка были навалены грязные чашки, тарелки, кофейники». Они взяли себе посуду, помыли ее и направились на кухню, где «нашли одного старого повара, который не бастовал с остальными, и он дал нам отвратительный черный кофе и большие ломти сырого ржаного хлеба», которые они отнесли в свой номер{812}. Мрачно усмехаясь, они согласились с тем, что такова была жизнь иностранного корреспондента в Петрограде. Большинство из них не находило сил, чтобы дождаться, когда что-либо произойдет, и уезжали; наряду с этим другие приезжали в российскую столицу даже сейчас.

Проделав в августе длительный путь по морю от Сан-Франциско до Иокогамы, а затем совершив одиннадцатидневное путешествие в поезде из Владивостока, в Петроград с весьма амбициозной (и тайной) миссией прибыл некий английский писатель. Он был направлен в Россию Секретной разведывательной службой Великобритании (сейчас она называется МИ-6) с целью, как он сам позже выразился достаточно напыщенно, «предотвратить большевистскую революцию… и сохранить участие России в войне». Это было весьма ответственным заданием для действовавшего в одиночку, больного туберкулезом, неопытного британского шпиона, взятого на эту работу с учетом того, что он немного знал русский язык (читая рассказы Чехова) и приходился по линии жены родственником сэру Уильяму Вайсману, резиденту британской разведслужбы в Нью-Йорке. Его псевдоним был «Сомервилль», его прикрытием – журналистская деятельность (в интересах британской прессы). Его настоящее имя было Сомерсет Моэм.

Сомерсет Моэм уже работал агентом британской разведки под прикрытием в Швейцарии в 1915–1916 годах и проживал в Нью-Йорке, когда Вайсман завербовал его для работы в Петрограде: ему предстояло оказать противодействие немецкой агитации за выход России из войны и поддержать Керенского. Моэм прибыл в Петроград 19 августа, имея на руках 21 000 долларов США на расходы. Ожидалось, что «он будет занят там, предположительно, до конца войны»{813}. Как эстет и представитель английских литературных кругов, он начал свое знакомство с городом с прогулки по Невскому проспекту. После «экспансивности» улицы Мира в центре Парижа и «великолепия» Пятой авеню в центре Нью-Йорка Невский произвел на него угнетающее впечатление. Сомерсет Моэм нашел его «грязным, унылым, запущенным», стенды в витринах магазинов «вульгарными». Однако разнообразие густой толпы было для него чем-то совершенно новым, и он нашел это весьма увлекательным. Как он вспоминал, «когда гуляешь по Невскому, перед тобой проходит галерея персонажей великих русских романов, и можно назвать их одного за другим»{814}.

Вскоре состоялось личное знакомство Моэма с Керенским – благодаря дружбе Моэма с Александрой Кропоткиной, дочерью легендарного революционера, князя Петра Кропоткина. «Думаю, Керенский должен был предположить, что я являлся более важной персоной, чем я был на самом деле, – писал Моэм позднее, – поскольку он несколько раз заходил в квартиру к Саше и, расхаживая по ее комнате, обращался ко мне со страстной речью, словно я был на общественном митинге, два часа подряд»{815}. Моэм быстро стал своим в диаспоре, встречаясь с Хью Уолполом, главой Англо-русского бюро пропаганды, и ужинал с ним и другими знакомыми (в том числе и Керенским), с икрой и водкой, «за счет двух правительств», в популярном ресторане «Медведь»{816}. «Не думаю, что Моэм много знал о России, – вспоминал Хью Уолпол в своих мемуарах, – однако его отказ поспешно строить сентиментальные гипотезы, его циничный девиз: «Что ни делается, все к худшему» (во что он сам ни минуту не верил) – давали ему спокойствие, выдержку и самообладание, в чем крайне нуждались некоторые из нас».

У Моэма, литератора и шпиона-джентльмена, было одно качество, которого не было у профессиональных разведчиков. По выражению Хью Уолпола, «он следил за Россией, как мы следим за действием пьесы, искренне восхищаясь тем, как мастеровито она выстроена»{817}. Он не жалел времени, чтобы впитывать русскую культуру: ходил на балет и в театры, дополняя это знакомством с русской классической литературой. Он стремился раствориться среди агентов стран-союзниц, проживавших в «Европейской» и «Астории», возвращаясь в свой номер по вечерам для того, чтобы тщательно зашифровать донесения своему куратору в Нью-Йорке, Вайсману. В этих донесениях Керенский фигурировал под именем «Лейн», Ленин был «Дэвисом», Троцкий – «Коулом», а британское правительство называлось «Эйр и компания»{818} [94].