Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вот и отнесите вместе, — сказал Егор Андреевич, — раз вы теперь сестрёнки. — От умиления Егор Андреевич украдкой смахнул слезинку и глухо пробурчал: — Слаб стал на слёзу, старый перец.
Сейчас он мог бы говорить всё что угодно, потому что Катя и Лера ничего кругом не видели и не слышали.
Оглушённая событиями Лера никак не могла сосредоточиться и бросалась делать то одно, то другое, а Катя исподволь всматривалась ей в лицо и обмирала, когда находила сходство со своей мамой.
Оказывается, у Леры были мамины брови и мамин разрез глаз с тяжёлыми веками, обрамлёнными полутонами, как на старинных иконах.
Поднимая носилки с Гришиным, Лера наклонила к плечу голову, и у Кати заныло сердце. Точно такое же движение делала её мама — дорогая мамочка, наспех закопанная на безымянной полянке незнакомого леса.
До похорон они отнесли покойника в соседскую квартиру, вымершую за зиму. Дверь своими ключами открыл Егор Андреевич.
От ветра в выбитых окнах по коридору тянуло сквозняком.
— Повыше кладите, — посоветовал Егор Андреевич, — а то крысы съедят.
Они опустили Гришина на огромный дубовый стол с массивными ножками, под репродукцию, с которой кривлялся козлоногий сатир с бокалом в руке.
— Я помогу с похоронами, — сказала Катя, не сводя глаз с ехидной усмешки сатира. Казалось, он радуется соседству с Гришиным, и стоит запереть квартиру, как, топоча копытцами, он тут же спрыгнет вниз.
От этой фантазии Кате стало немного жутковато, хотя она была совсем не суеверной.
Немного позже, когда Егор Андреевич ушёл, Лера отдала соседке все продукты, которые нашла в комнате. Их было много: два ящика тушёнки, десять пачек какао, стопка плиток шоколада, бутылка растительного масла и несколько килограммов крупы.
Растерянная Алевтина Бочкарёва то плакала, то крестилась, то хохотала, то металась к дочкам, которые сидели, прижавшись друг к другу, и не понимали, почему мама превратилась в умалишённую.
Много раз за вечер Кате хотелось броситься к Лере, обнять, затормошить, сказать, что у неё есть письмо от тёти Люды, Лериной мамы, которое ей обязательно надо прочитать. Несмотря на написанные в нём неприятные вещи, Катя была уверена, что вдвоём им будет легче искать ответы на поставленные вопросы. Да и вообще, вдвоём легче, особенно теперь, когда у них с Лерой появилась пусть маленькая, но самая настоящая семья.
* * *
Июньский день выдался тёплым, и прекрасное настроение не омрачил даже затяжной артобстрел, который Варваре Николаевне пришлось пережидать в сыром бомбоубежище на соседней улице. Подвальное помещение скупо освещали две коптилки, забивая запах плесени пеленой чада.
Народу было совсем мало — набирала обороты эвакуация.
Кроме неё на нарах сидели две девушки и, обнявшись, читали одну книжку. В городе вообще много читали: на улице, в трамвае, в сквере, в очереди — везде шуршали книжные страницы и мелькали обложки.
Просьбы отпустить, чтобы добежать до дома, на суровую дежурную не действовали. Скрестив на груди руки, дежурная с каменным лицом стояла в дверях бомбоубежища и никого не выпускала. Монотонным голосом она твердила как заведённая одну фразу:
— Проявляйте сознательность, гражданка. Вас убьёт, а мне совестью маяться.
Варвара Николаевна немного понервничала, но не из-за налёта, а из-за того, что ждала в гости Ефима Петровича. Накануне он прислал с солдатом записку, что приедет по надобности на завод и заглянет на минутку после семи.
Посмотрев на наручные часики, Варвара Николаевна поняла, что время в запасе есть, и успокоилась. Жмыховое печенье она напекла ещё вчера, а кусок плиточного чая из редакционных запасов лежит в сумке. Спасибо редакторше, что надоумила прокрутить жмых в мясорубке для большей мягкости.
Когда дали отбой и дежурная освободила проход, Варвара Николаевна первой выскочила из бомбоубежища, зябко окунувшись в надвигающуюся прохладу белой ночи. Как и положено в северных широтах, луна на небе стояла напротив солнца, и если бы не мотающиеся на ветру аэростаты, то можно было на минуту вообразить, что в Ленинграде мир и покой.
Около своего дома Варвара Николаевна замедлила шаг и обвела глазами пространство, высматривая Ефима Петровича — вдруг он уже пришёл?
Наискосок от магазина шла женщина с грудным ребёнком на руках. Он был завёрнут в голубое одеяльце, перевязанное голубым бантом. Младенца в блокадном городе стоило назвать чудом. Две девочки, присев на корточки, рисовали мелом на асфальте. Вдалеке устало шагала группа огородниц с лопатами на плечах. Варвара Николаевна повернула к подъезду, но обернулась на звук грузовика. Сергей? Она всегда ждала сына.
Но из остановившейся полуторки вышел молодой солдат, по виду ровесник сына, и взглянул на номер дома.
Варваре Николаевне не надо было догадываться, что он ищет её дом и её квартиру. Она поняла это, едва взглянув на его смуглое лицо с сурово сдвинутыми бровями. Поняла и помертвела.
— Сергей? Медянов?
Он удивлённо взглянул на неё, тоже всё понял и кивнул:
— Да, Сергей. Вы его мама?
В голове Варвары Николаевны стало пусто. Она говорила, и слова звоном отдавались в ушах:
— Что с ним?
Солдат быстро, исподлобья глянул на неё и отвёл глаза на пилотку, которую комкал в руке:
— Понимаете, мы точно не знаем, что случилось, но Сергей и ещё один шофер, Павел, наш комсорг, пропали без вести. Я не могу вам сказать подробности — просто не знаю. Но туда, куда они уехали, пути больше нет. Фашисты отрезали.
— А может, ещё вернутся? Ведь может? Так бывает? Заблудились или машина сломалась? — быстро спросила его Варвара Николаевна, глядя, как лицо парня помрачнело ещё больше.
Он нервно дёрнул уголком рта:
— На войне всякое бывает. Вы не расстраивайтесь раньше времени.
Он говорил как в пустоту, и Варвара Николаевна видела, что тот сам не верит своим словам.
Внезапно он вытянулся и отдал честь.
— Вольно, — сказал, подходя Ефим Петрович. — Что произошло?
— Явился к матери бойца Медянова, товарищ капитан! — отрапортовал солдат.
— Ефим, Сергей пропал без вести, — перебила Варвара Петровна, едва ворочая языком.
Она почувствовала, как рука Ефима Петровича подхватила её под локоть:
— Пойдёмте, Варвара Николаевна, на вас лица нет. Я наведу справки, постараюсь узнать, попрошу, наконец.
Она не понимала, что он говорит и зачем, потому что всё окружающее стало пустынным и бессмысленным. Единственное, что требовательно пробивалось наружу сквозь корку заполонившего душу горя, — была молитва о спасении — спасительная ниточка, которая может сейчас незримо связать её с Серёжей.
Отстранив руки Ефима Петровича, Варвара Николаевна сказала с твёрдостью в голосе:
— Вы идите, Ефим Петрович, я справлюсь. Я знаю, кого надо просить за сына.