холст, лен и нитки - посильные приношения богомольных баб. На зимнего Николу приводилось делить даже живых кур и баранов, и староста продавал желающим бычка или корову, привязываемых неизвестными дателями к церковной ограде. Прежде, на вешнего Николу, скотину тут же, на Погосте, и убивали, и пластали, и жарили, и ели сами мужики, выделяя церковникам половину, но восстал на обычай архиерей и запретил, назвав обычай языческим требищем. С тех пор стал народ приводить, по-старому, живой скот, но уже от него отступался: хотели попы - съедали, не хотели - могли продать и разделить промеж себя вырученные деньги.

После никольских праздников опять замирал Погост, погружаясь в заветную тишину и беззаветную тоску и кручину. Появление чужих людей, и в особенности на лошадях, представляло уже событие, порождавшее догадки и толки, а потом длинные разговоры.

Можно себе представить напряженность интереса и необычайность события, когда таких саней появилось на погостенской горе целых семь, как на этот раз.

Семь заиндевевших лошадей, запряженных в городские саночки, с накинутыми на больших сиденьях ковриками и войлочками, сфыркивали от мороза и у священнического, и у дьяконского крыльца.

Не пропустили этого без внимания на вечном безлюдье Погоста и те двое мужиков, которые заходили к отцу дьякону испить винца и теперь пробирались к домам (дьякон этим бешеным товаром поторговывал для случайных захожих из соседей, знавших тайну).

Один мужик, толкая локтем в бок товарища, говорил ему:

- Глянь-ко, парень, все кобылки.

- Собиралися попы из приходов девяти, - весело пропел товарищ.

И оба засмеялись.

- Ты где экое-то слыхал?

- В городу в кабак заходил: один, шустрой такой, на торбане выигрывал и так-то смешно подбирал: все нутро изболело со смеху. Трешник ему и с меня сошел.

Оба стали спускаться под гору.

На горе, в горнице новой пристройки благочинного, рассевшись по плетеным, с раскачавшимися ножками стульям, действительно собралось семь священников из ближних приходов, со всего благочиния. Кроме старейшего, которого пятидесятилетний юбилей священства, ознаменованный присылкой фиолетовой скуфейки от архиерея, праздновали соборной обедней, проповедью и пирогами, кроме его, страдавшего водяной и грыжей и не только никуда не ездившего, но и переставшего служить, все остальные приходские священники погостенского благочиния были налицо .

Высокий, до того высокий, что при проходе в Царские врата всегда нагибался, отец Разумник бросался в глаза прежде других и этим нескладным ростом, и густым ворчливо-рокочущим басом. На нем был нанковый подержанный подрясник, подпоясанный соловецким, из нерпы, широким ремнем с железной петлей, подаренным богомольцем, которого он накормил щами и кашей. Сверху подрясника накинута ряса просто из самой грубой, домотканой крестьянской сермяги. Человек молчаливый, с угловатыми манерами и, несмотря на неотесанный склад тела, с добрым выражением лица, с загнанным робким взглядом, очень тихий и смиренный. Не понадеявшись на стулья, сидел он на кончике кожаного дивана.

Белокурый и худенький, из молодых, отец Евтихий, исключенный из духовной академии «за сварливость нрава и противоречие» и не удержавшийся при церкви губернского города, прежде прочих бросался в глаза как контраст Разумнику именно этим тщедушным видом, непоседливостью и особенным огнем в живых, бегающих глазах. Взгляд этот как бы говорил собой: «Вот начинайте, вот говорите что хотите -препираться и возражать не укосню. На всякое умозрительное положение -возражение, и в подкрепление доказательств - изречения от Писания в требуемом избытке и неопровержимой точности: не угодно ли кому?»

Но, видимо, этого никому еще не было угодно, и торжественную молчаливость никто нарушить не решался.

Сухо перемолвились вопросами о том, каков умолот ячменя и овсов, чинно сидели отцы, успевшие еще до выезда из домов распустить косы и расчесать волосы. У одних, которые были помоложе, лежали волосы эти по спине мелкими волнами, точно лен из-под трепала; у других перекинуты были через плечи на грудь модным способом и по-городскому: с пробором назади и посредине. Только один поп Иван, самый смирный и молчаливый, одет и причесан был так, что трудно было догадаться: поп ли он или мужик -церковный староста. Вместо рясы на нем прямо надета овчинная шуба, у которой и самые рукава были вольнодумно обужены; муфты не употреблял; вместо высокого околыша с длиннейшей плисовой тульей, свихнувшейся по-казачьи, набок, он привез обыкновенную мужичью пыжичью шапку с ушами (а летним временем любил мещанский картуз с козырьком).

Суетливее прочих был сам хозяин-благочинный: благообразный человек с козлиной бородкой, в подряснике, застегнутом на крючки, но без пояса и без рясы - по-домашному и по-начальнически. Казалось и по гладко приглаженным волосам, и по раскрасневшемуся от хлопотливости лицу, что он как будто сейчас только вышел из бани.

Благочинный хлопотал о закуске, просовывался и выбегал в приспешную к попадье поторопить стряпней, и в особенности самоваром, и надоел матушке страшно.

- Ну не суета ли ты? Не пополза? - говорила ему.

- Повремени, не осуждай, не сетуй! - упрашивал он.

- И чему рад: подожди, все сожрут, дай срок. Сидел бы с ними.

- Не срами, не говори громко: и по званию моему, спаси Христос, могут быть со стороны сомнения - осудят.

- Ну какой ты благочинный: разве на шестке благочинье-то твое? Ерша, что ли, проглотил: суетишься? Убирайся!

Благочинный отчаянно махал рукой, попадья показала ему мягкий и белый кулак. Благочинный стал стихать: сорвется со стула да и вспомнит и задержится.

Сидя на стуле в нетерпеливом ожидании, он мельком видел, как поп Разумник высморкался в полу, а Агафоник обычно потряхивал время от времени головой и с искусством, по-сорочьи, прочищал зубы - дурная привычка, вывезенная им из семинарии и хорошо всем знакомая.

Благочинный не обращал на них особенного внимания, останавливая его исключительно на почтенном седом и плешивом старичке Корнилии.

Корнилий был уроженцем здешних мест, где уже и священствовал он третий десяток лет на исходе. Он даже и имя носил того святого, которого местно чтили и мощам которого, почивающим под спудом в монастырке за лесами, ходили покланяться издалека два раза в год: в день памяти (преставления) и в день тезоименитства его с тем святым греческой церкви, имя которого принял на себя угодник Божий при пострижении в монашество.

Поп Корнилий пользовался всеобщим уважением. От него и свет, и добрая помощь. Еще когда он был молодым и слыл в народе под именем «маленького попа», а у озорников под названием «шкалика», уважение к нему зародилось тем, что он не был жаден, не имел тех завистливых до крестьянского добра поповских глаз, которые так озлобленно не любит народ. Приглашенный на требы,