В общем, они стреляют в него одновременно из четырех револьверов и винтовки – один Жужгов пока выжидает, – перезаряжают и, почти не целясь, опять спускают курки, а этот ликующий от жизни, великолепный заяц, под стать елям заяц-гигант, как ни в чем не бывало прыгает прямо у них под носом и ничего не боится.

Что им мешает в него попасть? То ли прицел сбивает пляшущий свет, то ли наглые прыжки – неизвестно; так или иначе, они безо всякого толка тратят обойму за обоймой. Но зайцу хоть бы хны, он даже не думает уворачиваться от пуль, словно он заговоренный, и они боятся его, сами обходят, огибают стороной.

От этой своей безнаказанности ему делается совсем весело, он еще глумливее щерит пасть, будто грозя стрелкам, играет резцами. Что же касается прыжков, то тут в нем такая радость, такой кураж, а в могучих ногах такая страшная сила, что теперь он перепрыгивает одну вековую ель за другой, будто низенький палисадник у заводской конторы их Мотовилихинского завода.

Я уже говорил, что Жужгов единственный, кто не палит в зайца словно оглашенный. Сначала они думают, что просто потому, что ему нравится стрелять людей, а не зайцев, что зайцы ему неинтересны. Но они ошибаются, Жужгову заяц тоже не нравится. Мясников сегодня хорошо объяснил, что посылает их на дело исторической важности, на дело, которое определит тот самый непреложный ход истории, и что заяц пытается встать у этого дела на пути, не может быть правильным.

То есть Жужгову не жалко зайца, он просто смотрит, как стреляют товарищи, пытается понять, почему они, неплохие стрелки, не могут его подбить. Скоро он видит, что им вообще никогда в него не попасть, потому что заяц не просто свечками взмывает вверх, но и скачет из стороны в сторону, главное же, делается всё это резче, чем кто-то из красноармейцев успевает прицелиться. И еще он замечает, что, когда один круг света идет навстречу другому, заяц будто притормаживает, выжидает, пока они не подойдут вплотную, чтобы сподручнее перескочить.

Но и тут Жужгову ясно, что из пистолета зайца не положить и, протянув руку, он берет у Кожухова его винтовку. Однако пока не стреляет, находит прицелом точку, где круги света от фонарей чаще другого накладываются друг на друга, и как хороший охотник ждет, когда добыча сама окажется на мушке.

Проходит минут пять, не меньше, остальные продолжают без толку палить – не унимается и заяц, по-прежнему скачет, склабится, щерит свою похабную пасть и не чувствует опасности. Но не всё коту масленица, приходит конец и заячьему счастью, он оказывается на мушке Жужговской винтовки – и тот не промахивается. Когда заяц откуда-то из поднебесья сваливается к их ногам, они видят на земле маленького жалкого зверька, винтовочный выстрел разнес тушку почти в клочья, но и если бы не разнес, за такую добычу на базаре никто и гроша не даст. В общем, с какого бодуна они расстреляли чуть не пол-ящика патронов, сказать трудно.

Между тем Жужгов подходит к зайцу и, цепляя его штыком, неизвестно зачем волочит тушку к великому князю. Что он хочет, непонятно, но он старший, а они еще не отошли от пальбы и от того, что заяц был такой большой, а на деле оказался дерьмом собачьим. Наконец Жужгов, штыком то возя тушку по траве, то ее подбрасывая, доволакивает зайца до Михаила Романова и, подняв винтовку, тем же штыком чуть поддевает великокняжескую душегрейку.

Гражданин Романов оказывается понятливым, он сразу скидывает душегрейку, хочет отдать ее Жужгову, но тот скашивает глаза вниз, и князь на высоте – душегрейка ложится на траву рядом с зайцем. За душегрейкой следуют мундир и сорочка, исподнее и золотая цепь хорошей работы с нательным крестом и ладанкой. Опять же штыком Жужгов объясняет великому князю, что снять следует и то, что одето ниже. Одно за другим князь снимает с себя сапоги, портянки, галифе, кальсоны и теперь совсем голый стоит прямо на земле – прикрыл руками причинное место и дрожит от холода.

Жужгов что-то тихо говорит стоящему рядом Галанову, тот лезет во вторую карету, возвращается с большим солдатским сидором и тут же, на траве, опрожняет его. В сидоре полный комплект обмундирования красноармейца, от исподнего до сапог с шинелью. Всё или новое, или стираное. Снова не говоря ни слова, только глазами, Жужгов показывает великому князю, что это ему и чтобы он не стоял, как дурак, голый на народе: оторвал руки от паха, его хозяйство им без надобности, и одевался. Князь – человек дисциплинированный, но пальцы не слушаются от холода и, пока ему наконец удается напялить на себя всё, что по уставу положено бойцу Красной армии, проходит время.

Впрочем, Жужгову не до него. Пока князь, чуть не падая, не может попасть ногой в штанину кальсон, он штыком кожуховской винтовки возит зайцем по великокняжескому тряпью и только иногда недовольно хмыкает: для того, что он задумал, маловато крови. Наконец кое-как всё перепачкано. С другой стороны, князь смотрится настоящим красноармейцем, прямо хоть в бой, и тогда Жужгов, тем же штыком подтолкнув новоявленного борца с мировой контрреволюцией под зад – с дороги и в сторону леса, – командует своему отряду по коням. Оттащив тело Джонсона в кусты и прихватив измазанные заячьей кровью одежды гражданина Романова, они забираются кто на козлы, кто в карету и уезжают.

17 октября 1984 г.

“Кусок с зайцем и великим князем Михаилом отец привез из Зарайска ровно за неделю до нового, пятьдесят девятого года. Сразу предупредил, что когда машинистка будет перепечатывать, пусть ставит нумерацию не как раньше, а с первой страницы. С этой сценой он определился, решил начать вещь с нее, сказал, что вот он пойдет пройдется, сделает круг по бульварам, его не будет часа два – два с половиной, а я села за работу, переписываю.

И у меня странное ощущение, что я про Жужгова уже слышала. Только на третьей странице вдруг поняла – когда про зайца мне еще на Колыме рассказывал Телегин, говорил, что именно мясниковским заячьим сном отец и закончил “Агамемнона”. То есть здесь сон или не сон – нигде не сказано, а там прямо: что вот они видят, как Мясникова волокут в подвал на расстрел, а дальше без перехода – его предсмертный сон, и Мясников, очнувшись, весь в холодном поту, понимает, что, значит, Жужгов и те люди, которых он с ним послал, не убили великого князя Михаила Романова. Струсили, не решились брать на себя новую кровь, и тут неважно, что было потом, погиб Михаил Романов в лесу или, может статься, до сих пор жив – в любом случае он, Мясников, банкрот.

Я (когда отец вернулся с прогулки): «А почему Мясников банкрот?»

Отец (по-прежнему терпеливо): «Ну как ты не понимаешь? Ведь тогда нет никакой “Философии убийства”, потому что великого князя Михаила Романова он, Мясников, не убивал, других людей наверное убил, а его нет, тут он чист как слеза. И нет Мясникова, спасшего революцию, опять же и сотни тысяч пролетарских жизней. Может, он хотел их спасти, как и хотел убить великого князя, но одного не убил, а других не спас. И нет его роли в мировой истории, нет и уже никогда не будет. Всё – заурядная хлестаковщина. На самом деле он, Мясников, самозванец и неудачник».

В отличие от отца, Мясников, есть у него роль в мировой истории или нет, меня не очень волнует, я о нем спросила, потому что к слову пришлось, мне не нравится другое. Я ведь делала, что только могла, чтобы без обид и споров разделиться с матерью. Сама добровольно отдала ей «Агамемнона», хотя ясно, что мой вклад был не меньше маминого. А тут получается, что хорошие поступки и впрямь наказуемы, потому что, если новую вещь отец решил растить из финала «маминого» романа, всё опять запутывается: где мамино, где мое – не поймешь.