В общем, пока отец гулял, я, переписывая, что он привез из Зарайска, только о том и думала, что отдать матери «Агамемнона» было с моей стороны величайшей глупостью. И на отца раздражалась, не понимала, зачем финал одного романа делать началом другого. Что отцу в этом предсмертном мясниковском сне так понравилось, что он не может от него отвязаться?

Я знала, что отец скоро вернется, и я о Мясникове смогу у него спросить, но говорить с живым человеком, что и кому он собирается оставить после своей смерти, не очень удобно, и мое раздражение заячьей историей только росло. Неделей раньше с вопросом о чудесном спасении мы, слава богу, разобрались, хотелось бы, чтобы и тут он мне всё объяснил.

Когда отец возвращается, я говорю: «Понимаю, что ты мясниковский вещий сон и сцену с зайцем выдумал, а потом она так тебе понравилась, что теперь кочует из рукописи в рукопись, – и продолжаю: – вряд ли ты там, с этими людьми, был в лесу; значит, знать, что великого князя Михаила действительно отпустили, не расстреляли как Джонсона, не можешь. Опять же и о зайце, в которого они разряжают обойму за обоймой, всё не могут его положить, тебе тоже узнать было неоткуда».

Отец: «Да, ты права, в лесу я впрямь не был. Тем не менее история подлинная, ничего не выдумано. В сорок пятом году, когда мы с твоим мужем, ища слабину, место, где чуть надавишь – и хрустнет, слово за словом прощупывали мясниковскую исповедь, я вдруг сообразил, что неплохо было бы допросить тех пятерых красноармейцев, которых он послал забрать из гостиницы великого князя Михаила, отвезти его в лес и там расстрелять.

Стал наводить справки. Оказалось, трое работают в НКВД – все начальники, правда, не великого уровня, а один на советской работе – в каком-то райисполкоме опять же на Урале. А вот их старшего, Жужгова, на свете давно нет. В тридцать восьмом году его арестовали и три месяца спустя поставили к стенке. Он был в немалых чинах – глава милиции Уфы.

Я хотел, чтобы Телегин всех четверых вызвал в Москву и вместе со мной с ними поработал, но оказалось, что нужды в этом нет. Что были правы – великого князя действительно отпустили, – мы поняли уже из следственного дела Жужгова. Только оно попало к нам в руки через месяц после расстрела Мясникова. От Москвы до Уфы спецпочта везла его почти два месяца. Остальных четверых, что в зайца палили, мы ни пугать, ни беспокоить не стали.

Жужгова, – продолжал отец, – взяли в тридцать восьмом году, 12 сентября, то есть в самом начале осени. На него многие дали показания, тогда выкосили чуть не всю верхушку башкирской милиции, но с Жужговым подзадержались. Работа с ним была несложная. С одной стороны, он знал правила, а с другой – понимал, что шансов выпутаться из этого дерьма у него немного. Так что в молчанку не играл.

А тут, когда дело уже должны были передавать в ОСО, ему вдруг назначают нового следователя. Тот с ходу – шансов выжить, Жужгов, у тебя кот наплакал, что ты не хуже меня понимаешь, но я постараюсь, может, и нарисуем тебе десятку. Дальше: нас не ты интересуешь, а Мясников, и что ты скажешь, есть где перепроверить, ведь Михаила Романова в лесу ты не один расстреливал, вас пятеро было.

Значит, если без запирательства всё расскажешь, не станешь зря тратить ни свое время, ни мое, жизнь я тебе не гарантирую. Она не от меня зависит, а вот что твердо обещаю: дополнительно при любом раскладе два месяца жизни – хватит для любых апелляций и прошений. Кроме того, в эти два месяца каждый день прогулка, через день ларек, плюс тихая, хорошая камера на четверых. Спи сколько влезет. Я распоряжусь, беспокоить не будут. Расскажешь что-нибудь ценное, не одно – два словечка замолвлю, а там как карта ляжет».

Я: «И вот что Жужгов знал, он сказал, а на жизнь всё же не заработал».

Отец: «Получается, не заработал. Очевидно, уже тогда к Мясникову примеривались, искали подход, но Жужгов ничем не помог. Из его показаний следовало, что Мясников знать не знал, что они вместо Михаила Романова убили обыкновенного зайца, что сами такое учудили, даже не сами, их подбил старший – Жужгов. Тогда дел было выше крыши, военных брали пачками, в общем, с Мясниковым решили не торопиться, не пороть горячку. Он ведь и раньше солировать хотел, а в тридцать восьмом году время для этого еще не приспело. Может, я пару деталей и добавил, – заключил отец, – все не без греха, а прочее один в один»”.

“Пока, – продолжала Электра, – он мне про Жужгова объяснял, я смягчилась; уж раз не выдумано, то и ладно, роман его, пусть начинает как хочет, а с матерью – где ее доля, где моя, мы постепенно разберемся. Осталось последнее – глупость, обыкновенная бабья глупость, а помню, что, переписывая кусок про зайца, я обревелась, очень мне его было жалко. Не когда он в силе был, как нечего делать через столетние ели перепрыгивал – сильных чего жалеть, им и так всё легко дается, а когда они уже его убили, и он, рваненький, жалкий, лежит на траве и Жужгов его штыком цепляет, волочит к Михаилу.

И вот я вполне мирно спрашиваю отца: а в лес-то он почему не убежал, скакал и скакал в этих кругах света, рисовался, прямо подставлялся под пулю, разве он не хотел жить? Ведь, говорю, никто не мешал ему убежать; ты пишешь, что поначалу у них и в мыслях не было его убивать, хотели пугнуть да и только. А он до последнего издевался, глумился над ними, ясно, что они голову потеряли, даже про Михаила забыли, палили и палили в зайчишку.

Отец: «Как ты не понимаешь? Так, кто этот заяц? Мелкая, лесная зверушка – и не больше. Может, прямо сегодня его лиса или волк схарчат, и всё – нет его и никогда не было. А кто Михаил Романов, почему за ним Мясников охотится, почему его убить считает делом жизни, книгу, как убивал, пишет? Да потому, что великий князь Михаил Романов – будущий помазанник Божий, царь избранного народа. И вот здесь, на лесной поляне, нам, можно сказать, всенародно объявляют, что в качестве искупительной жертвы за Михаила Романова Он, Господь, готов довольствоваться мелкой вислоухой тварью.

То есть, для Бога смешная зверушка и Михаил Романов – самая настоящая ровня, и вот наш заяц, вознесенный Господом куда выше, чем он недавно прыгал, спасая Михаила Романова, не просто добровольно, а ликуя восходит на алтарь. Соглашается быть принесенным в жертву Всевышнему.

Такое, – продолжал отец, – в истории случалось дважды, и всякий раз ничего важнее этого на свете не было. Первый раз, когда Авраам уже решился принести в жертву Богу своего первенца Исаака. Тогда, убедившись, что вера в нем крепка, Господь сам усмотрел овна, запутавшегося в кустах рогами, он и был возложен на камни. Аврааму же подтвердил обетование породить от него народ, многочисленный, как звёзды на небе или морской песок. И второй раз, когда братья Иосифа, приревновав старшего сына Рахили, уже изготовились перерезать ему горло, но, слава богу, Иуда их удержал. Дело, как известно, кончилось тем, что Иосифа столкнули в заброшенный колодец, а его цветные одежды измазали в крови козленка и отнесли старому Иакову.

В общем, всё копейка в копейку, как с Жужговым, когда он легонько ткнул Михаила Романова штыком под зад, чтобы, значит, шел куда пожелает и благодарил Бога, что дешево отделался, а его перепачканный – на этот раз заячьей кровью – великокняжеский мундир повез Мясникову. Что было бы с народом, который Господь избрал без Иосифа, – закончил отец, – не знает никто; наверное, просто бы сгинул, как и многие другие народы. В любом случае никакого “Исхода” из Египта не было бы», – закончил отец.