В общем, и с чудесным спасением, и с Жужговым вроде разобрались. Но я не думала униматься, наоборот, с каждым зарайским привозом входила в больший раж. Следующее, к чему прицепилась, – к отцову монашеству, тем паче что пришлось переписывать сцену их с Лидией уфалейского венчания, а потом парадного обеда, да еще в двух вариантах: сначала краткий, затем новый полный, второй – почти на два печатных листа.

Прежде в Воркуте меня такие вопросы мало занимали: что можно монахам, а что нельзя, я толком и не знала; а тут, через двадцать лет, я про уфалейское венчание читала уже другими глазами. И мое раздражение против отца росло и росло”.

Я: “Значит, раздражение против отца, а не против матери?”

Электра: “Нет, не против матери, по правде, я быстро на ее счет успокоилась. Ее – не ее, какая разница, так и так всё мне отойдет. В общем, мать была ни при чем, нелады именно с отцом. С каждым куском, что привозился из Зарайска, роман меньше и меньше мне нравился. Да и потом я привыкла, что отец приезжает в Москву один-два раза в месяц, не чаще, а тут, очевидно, он с чем-то важным для себя определился, и дело пошло – новые куски клались мне на стол почти каждую неделю. И по объему точь-в-точь его доносы воркутинскому оперу.

Ну и я стала уставать, и еще мне было обидно: я помнила эти его сидения на моей кровати, фонарь за окном качается, скрипит на ветру, будто деревенская калитка, на меня свет падает, а на отца нет. Он глубже привалился к стене, и вот оттуда, из темноты, рассказывает про себя и про Лидию.

Понимаете, Глебушка, – снова вспомнив обиду, повторила она, – я ведь говорила, что привыкла знать, что это мое и только мое, что мать, например, про Лидию, наверное, даже не слышала, объясняла себе, что так отец платит за то, что на следующей неделе я стану переписывать его новый донос, то есть он мою работу как бы вперед оплачивает. А тут вижу, дело идет к тому, что моя Воркута будет для всех и для каждого.

Я и думаю: а им-то за что, может, они какие-то доносы тоже переписывали, но я про то не знаю и знать не хочу, мне важно, что доносы моего отца они в своих руках точно не держали. Выходит несправедливо. В общем, вожу ручкой, вожу и понимаю, что не огорчилась бы, если бы отец роман бросил. Оборвал прямо сейчас и забыл до лучших времен. Может, оттого мне всё чаще кажется, что он по-другому пишет, чем рассказывал, не как я помнила по Воркуте. То ли тон изменился, то ли еще что-то; вещей, которых я раньше не слышала, было немного, думаю, не в них суть. Может, просто не стало фонаря за окном и света, что пополам делил кровать и меня саму, которая уже через полчаса будет спать. И отца не было – тихого, ласкового, не такого, каким я его знала в другие дни”.

Через три дня, снова чаевничая:

Электра: “Отец писал свой роман не подряд, соответственно и привозил куски, иногда друг с другом не связанные. Пару раз я спрашивала его, почему он скачет от одного к другому. Отец отвечал, что в последовательности событий много монотонности, он от нее устает.

«Кроме того, – говорил он, – всё ведь кончилось очень плохо, и теперь своей волей идти к этому, знать, что с каждым шагом только ближе и ближе, страшно. А когда вспоминаешь вразнобой, будто и ничего. И даже, когда пишешь разрыв с Лидией, ее письмо ко мне и смерть нашего ребенка, кажется, что ни одно, ни другое ни из чего не следует, никто тебя не принуждал и за ручку никуда не вел».

В итоге, – объясняла Электра, – если судить по тому, что я успела переписать, в роман попало далеко не всё, что я слышала от отца в Воркуте. Даже с учетом большого, чуть не в сорок страниц, его и Лидии венчания в заброшенной придорожной церквушке – специально для них ее заново освятили – и дальше торжественного обеда в доме Аграфены Морозовой.

Тогда впервые не Николая II и царевича Алексея, а его с Лидией посадили на самое почетное место, то есть во главу стола. И уже у Морозовой, кто был в храме, с восторгом и наперебой рассказывали друг другу, что всё время, пока батюшка, отец Софроний, венчал, на полуразрушенных, осыпающихся хорах они видели целый сонм ангелов в белых развевающихся хитонах, и эти ангелы во славу молодых радостно выводили литанию.

Лидия в тот день прямо светилась, была необычайно хороша в платье из прошитой золотой нитью белой парчи с лифом и понизу отороченном кружевами. Парчу позаимствовали из парадного облачения черниговского епископа Феофила, а на кружева пошла целая стопка церковных воздухов, которые хранила у себя Аграфена.

Отец любовался Лидией, не мог от нее глаз отвести, а она, ликуя, шептала, что их посадили на самое почетное место не просто потому, что они только что обвенчались и так положено, а потому, что его, великого князя Михаила, наконец признали за главу дома Романовых, за будущего законного правителя России, помазанника Божия. Сегодня признали здесь, в маленьком занюханном Уфалее, а завтра признает вся Россия.

Уж и сама не помню чем, но обед у Морозовой мне не понравился, не пришелся, вот я для зачина и говорю: «Как ты мог ради того, чтобы походить на великого князя Михаила, согласиться на эту постыдную мишуру и поддельные ордена, которые нацепил на венчание? Помнится, их тебе сделал еще поп Клепиков?»”

Я: “Ну и что отец?”

Электра: “Отец ответил: «Если бы советский суд, как теперь ты, хотел нас опустить, унизить, он бы дал мне и Лидии, как обыкновенным мошенникам, пять – семь лет лагерей. Человек слаб, это унижение мы бы приняли с благодарностью, потому что черт с ним, с унижением, жить ведь тоже хочется. Но советский суд своим приговором ту же Лидию, наоборот, невыразимо поднял, возвысил, и, обрати внимание, она до последнего дня вела себя как княжна, ни на йоту не отклонилась. Так же и смерть приняла».

Но я не угомониваюсь, – говорила Электра, – тем более что, переписывая венчание по второму кругу, очень устала. Отец, видно, боялся, что Клара не успеет перепечатать, приехал рано, чуть ли не первой зарайской электричкой, а я накануне поздно легла, сильно не выспалась, может, потому, когда Клара уже стучала на своей машинке, а отец сидел на кухне пил чай, опять прицепилась. То есть с орденами не вышло. Я к свадьбе вернулась. Спрашиваю: «Всё же, как ты и Лидия, оба монахи, – решились обвенчаться, ведь иметь такие же отношения, какие бывают между обычными мужчиной и женщиной, монахам и монахиням строжайше запрещено. Это против любых правил. И что себе думал священник, отец Софроний, который вас венчал? Как, говорю, я поняла, он прекрасно знал, что и ты, отец, посвятил себя Богу, и Лидия – Христова невеста. И остальные, та же Аграфена Морозова, у которой вы пировали – и тут все всё знали?»

Конечно, он был обижен; для него венчание с Лидией, возможно, было самым радостным днем в жизни, что же до Лидии – точно самым радостным, и теперь оправдываться перед родной дочерью… Понятно, что он был огорчен. Но я его недовольства будто не видела или не хотела видеть, потому что и про самозванчество спросила.

И тут к слову пришелся «Золотой теленок», моя любимая книга, с детства, чуть взгрустнется, сразу за нее. В общем, я не нашла ничего лучшего, как и ее приплести. Говорю: «Да вы с Лидией всё равно как дети лейтенанта Шмидта», – припомнила ему и кусок, который за месяц до того перебеливала про другого великого князя Михаила, отец, и не раз, о нем еще в Воркуте рассказывал. Только тогда было не так подробно, главное, не так грязно.