class="p1">На днях получила письмо от Клио. Бедняжка Клио! Она меня не забывает. Они уехали из Олдрингема и живут теперь в Лондоне. Берта вышла замуж за летчика из гражданской авиации, и у них родился мальчик. Уилли ушел на пенсию и, как пишет Клио, теперь целыми днями играет в гольф. Ах, если бы я была птичкой и могла бы слетать повидаться с ними, мы бы снова разложили покерок, чего бы мне очень хотелось, да и я бы наконец посмотрела, каков же мир за пределами Греции! Действительно ли там все по-другому, как рассказывают, или везде одно и то же?

Но все это чепуха, сон в летнюю ночь! Даже и теперь, когда закончилась наконец эта разбойничья война и каждый может с легкостью отправиться за границу, пока у меня на шее сидмя сидит этот трутень, эта Горгона, которую мне приходится кормить и одевать, нет никакой надежды, что нам хоть червонец удастся отложить не то что на Лондоны и Парижи, но хотя бы на две недели в Корти. Не говоря уже о том, что Тодорос не из тех, кто легок на подъем. Он ни в чем не похож на свою мать. Как член Союза журналистов он мог бы путешествовать по всей Европе чуть ли не даром. Но он даже и не думает трогаться из этих чертовых Афин. Скучный человек. И с возрастом становится только хуже. Хотя я не раз и не два говорила ему, что познакомилась бы с какими-нибудь интересными людьми, он взял да и уволился из газеты. Разорвал все свои связи в журналистском мире. Его, видите ли, от них тошнит. Работает только по утрам в какой-то компании, а по вечерам просиживает в той же кофейне, в которую ходил покойный Андонис, и играет в преферанс с пенсионерами. Или идет в гости к Ирини и играет в нарды с ее мужем. Нет чтобы ходить в компании своих друзей, им он предпочитает мою родню. Настолько, что я ему даже как-то сказала: «Слушай, Тодорос, дорогой, ты мне не скажешь, у тебя вообще друзья когда-нибудь были?»

Даже в Халандри нужно его на аркане тащить. Но это, по правде говоря, не из-за того, что его пугает расстояние, – Сотирис действует ему на нервы.

В последний раз, когда мы там были, Тодорос вдруг встал, надел шляпу и ушел – увидел, что Сотирис носит пижаму поверх кальсон.

«Да тебе-то что до этого? – поинтересовалась я, вернувшись домой. – Ну что тебе до того, что делает Сотирис? Да хоть бы он в фуражке спал! Ты туда едешь не за Сотирисом, а чтоб сестру повидать».

Конечно, все мы понимаем, что Сотирис – деревенщина и иногда глуп до отвращения. Но это что, я вас умоляю, причина туда не ездить и не видеться с собственной сестрой, доводя ее до слез? Что вам сказать, я в таких вопросах мягче. Я с кем хочешь договорюсь. Иной раз сяду на автобус и поеду к ним сама, чтобы хоть ненадолго свободно вздохнуть и не видеть рожи моей дочери. Меня не волнует, что там Тодорос себе думает. Я только знаю, что Сотирис глупый не глупый, вульгарный не вульгарный, зато очень хороший муж для Поликсены. И она с ним что хочет, то и делает. Она оказалась счастливее всех нас. Единственная ее печаль, что нету у них детей. «Знал бы, что ты бесплодна, – говорит он ей, – через это бы тебя не взял. Я бы поехал в деревню и завсегда бы нашел себе здоровую крепкую девку!..» В такие моменты Поликсена мне подмигивает. Конечно, она же не может ему сказать: у меня-то есть доказательства, что я не бесплодна, это ты пустой! «Ну, кто ж тебе теперь виноват? – смеется она. – Надо было, прежде чем на мне жениться, сначала опробовать!..»

Елена теперь живет в Афинах. Ее дочь, не успев закончить гимназию, познакомилась с инженером-строителем из хорошей семьи, он в нее влюбился и женился, ни о чем не думая, без приданого, без денег, безо всего. Они живут все вместе на Плаке, в красивом доме возле церкви Спасителя, и уже у них родился мальчик. Но мы очень редко видимся.

Елена холодна со мной. Обиделась, что мы ничего ей не дали из вещей киры-Экави, можно подумать, это я там командовала, тоже мне сокровища Али-Бабы. Я дважды говорила Поликсене, что надо что-то отправить и Елене, просто так, чтобы была и у нее вещь от матери. Ума не приложу, почему теперь я во всем виновата оказалась.

Но Акиса я часто вижу. Он приходит как минимум два раза в неделю и ужинает вместе с нами.

«Даже если бы ты и не вышла замуж за моего дядю, – говорит он, – я бы все равно приходил. Мы с тобой старые друзья…»

Я частенько смотрю на него и не могу поверить, что этот молодой мужчина и есть тот самый крошечный мальчик, который вязал шарфы и шапки для солдат. Ясное дело, что, как и у всех Лонгосов, и у него есть свои странности: вместо того чтобы заняться чем-нибудь серьезным, стать врачом или инженером и зарабатывать кучу денег, он во что бы то ни стало мечтает выучиться на художника! В позапрошлом году поступил в Школу изящных искусств, а в прошлом получил вторую премию в своей группе. Ммм, у него есть талант, ничего не скажу. В конце концов, то, что он делает в Школе: старые афинские дома, пейзажи и натюрморты, – написаны с большим вкусом, содержательны, ты их понимаешь. Но когда он приходит и показывает мне какие-то современные глупости, которые пишет дома, мы начинаем грызться.

Я, конечно, не специалист, но кое-что в этих делах понимаю. В юности я часто ходила на художественные выставки в «Парнассос». Папа был близким другом Талии Флоры-Каравиа. И она обязательно присылала нам приглашения на свои вернисажи и продолжала присылать еще два или три года даже после его смерти. Вот она была художницей! Это вам не бездарная мазня современных творцов. «Но послушай, Акис, – говорю я ему постоянно, – скажи мне, пожалуйста, ну ты что, совсем псих? Да где это видано, чтобы нос был под подбородком?» – «А я так вижу», – отвечает он. Или: «А так ты будешь выглядеть, когда умрешь». Хотя в большинстве случаев он и вовсе не удостаивает меня ответами. Только качает головой, снисходительно улыбаясь: да ну его, объяснять этим старикам…

Одну из таких картин, кипящую черными, желтыми и голубыми пятнами, он имел нахальство представить на выставку в Заппионе, он подписал ее: «Греза: моя бабушка!» Тодорос, все больше из-за ядовитого языка Марии, запретил нам даже