упоминать имя покойницы. Так вы понимаете, как он разъярился, когда узнал об этом. Два месяца с ним не разговаривал. Я, разумеется, понимаю порыв Акиса. Он-то ее помнит лучше всех нас. Она же его вырастила, была ему лучше матери. Как она его любила! «Ребенок моего ребенка, – говаривала она, – дважды мой ребенок». И однажды, когда она рассказывала, как помешала Елене сделать аборт, повернулась, помню, к нему и говорит: «Если бы не я, господин мой, тебя бы сейчас на свете не было». «Ты помнишь это, Акис?» – спросила я его на днях. Он помнит. И тоскует. Он никогда не говорил мне об этом открыто, но я очень хорошо его понимаю. Его мучает совесть, что он оставил ее совсем одну в Афинах и уехал к своей матери. Если бы ее не покинул и он тоже, было бы ей кем заниматься и кому готовить, может, она бы и ела лучше, может, не заболела бы уремией, может быть, не умерла бы…

Позавчера, прочитав в каком-то журнале статью про гипноз, я вспомнила историю с дядькой Никосом, которая стала предлогом для изгнания из дома ее бедного брата. «Слушай, Аки, – спросила я, – а дядька Никос вправду тебя загипнотизировал?» – «Шутишь, что ли? Я притворился, что он меня загипнотизировал». – «И о чем он тебя спрашивал?» – «Ну, он сказал мне, чтобы я поднялся на небо и спросил у Бога, оправдают ли дядю Димитриса. “Ты Его видишь?” – говорит он. “Вижу”. – “Во что Он одет?” – “На Нем красная мантия, Он сидит на золотом троне, а трон стоит в облаках, белых, как вата…” – “Он один?” – “Да. Один…” – “Спроси Его: оправдают ли моего дядю Димитриса?” Я не знал, что сказать. “Он не отвечает”, – говорю ему. Но он настаивает, козел: “Спроси Его еще раз. Что сказал? Оправдают?” – “Мм… д… да. Оправдают”. Он начал молиться. А когда закончил, говорит: “Теперь я досчитаю до трех и как только я скажу: фффф! ты проснешься и не вспомнишь ничего из того, что видел”».

На святых Феодоров мы похоронили и тетю Катинго. Когда я вернулась с кладбища, поднялась на крышу, чтобы немного побыть одной. Я не оплакивала ее. Хотя она была старше моего отца на восемь лет, прожила на целых шестнадцать дольше. Если я и сочувствовала ей в чем-то, так это в том, что она ни одного дня не прожила полной жизнью, так, как я понимаю жизнь. Никогда ни о чем не беспокоилась, никогда ни в чем не сомневалась. Кира-Экави, может, и перенесла страдания Иова, может, и была слегка невротичкой, но зато она была живой. Она была одним из тех людей, кто оставляет после себя что-то, кого не так легко забыть. А тетя Катинго жила и умерла как растение. Ее единственной печалью, да и то она не воспринимала это слишком трагически, было то, что она так и не успела увидеть Петроса прежде, чем закрыла глаза навеки. И Такис сделал все, что мог, через Генштаб, и Тодорос пытался надавить через своих знакомых в Министерстве внутренних дел, чтобы Петросу позволили приехать с Макронисо хоть на несколько часов, под охраной, но ничего не вышло.

Я откинулась на спинку скамейки и безмятежно разглядывала жимолость во дворике у Ноты. Она начала цвести. Серебристый тополь во дворе соседнего дома, который в сороковом дорос до нашей крыши, теперь уже вымахал на все пять метров выше и почти полностью закрывал вид на Ликавитос. Я смотрела на его листья и только сейчас поняла, какие они странные: как двусторонняя ткань! Чертовы деревья! – подумала я. Покойница и в этом была права: они умирают и возрождаются, умирают и возрождаются. И только мы, когда умираем, уходим навсегда…

«Чтоб ты сдохла! – заявило мне сегодня это фотисовское отродье. – Ты сдохнешь! Сдохнешь, как подохла твоя свекровь-прачка! А вот Елена живет и процветает!» – «Моя свекровь, – отвечаю я ей, – конечно, сдохла, и возможно даже, что и в полном одиночестве, но совсем не из-за того, что ты там себе напридумывала своим куцым умишком. Все люди умирают в одиночестве. Что же до Елены, то, хм, может, она живет, но вот процветает ли, это только одна она знает. Но даже если и так, не тебе с Еленой равняться. И не думай, что если она прожила свою жизнь так, как она ее прожила, то ты лучше. Наоборот. Если бы, – продолжила я, – ты только была хотя бы и как Елена. Она вышла замуж, родила двоих детей и бросила мужа, когда была помладше тебя. И правильно сделала, если он таким ничтожеством был. И она когтями выцарапывала у жизни свое. Всегда сама. Она бы никогда не согласилась жить на шее у матери и отчима, как ты! Если есть у тебя хоть капля достоинства, давай, и ты сделай то же самое. Конечно, подвиги Елены тебе не светят, с такой-то красотой и приятным нравом, так что и речи нет, что ты на своей роже кучу денег огребешь. Но найди приличную работу, пойди продавщицей, работницей, чтобы и ты хоть что-то приносила в этот дом. Сколько же это может продолжаться, чтобы я тебя содержала, – до старости, что ли?! И не торопись, голуба, готовиться к моим похоронам. Может, это я тебя похороню. У меня кость крепкая. Глядишь, я еще и до ста протяну… Был бы только муж мой жив и здоров, мы бы вместе потихоньку старели, опирались бы друг на друга и в горе, и в радости, и в зрелости, и в старости и прогуливались бы под ручку в парке, как и все старики». К несчастью, последние анализы оказались не очень-то хорошими: слишком высокий сахар, а учитывая тот прискорбный факт, что он обжора и не уступит в этом ни на йоту, похоже, ничего хорошего нам не светит. Надеюсь, Господь обнесет меня этой чашей – это уж было бы слишком. Но если, не дай бог, случится что-то и с ним, то попы, как я слышала, разрешают и четвертый брак, так что я вполне могу выйти замуж и еще разок. «И не потому, что мне так уж этого хочется, – говорю ей, – только чтобы тебе насолить!..»

Разъяснения («Odos Panos», выпуск 46, январь – февраль 1990 г.)

[31]

Меня нередко – и довольно наивно – спрашивают, автобиографичен ли (и насколько) роман «Третий брак». То есть списаны ли его герои, героини и их приключения с тех людей, что были членами моей семьи и ближайшего окружения, и с тех событий, что мы пережили.

Ответ, разумеется, не может свестись к простому «да» или