Меликов облизнул пересохшие губы. Он не был ангелом и знал,что за его грешную жизнь ему давно полагался ад. Но он был не простопрофессионалом, в нем жила та мужская сила, которой наделены очень немногиемужчины. Много лет назад, когда он провожал нравившуюся ему девочку в соседнийквартал, его ловили и били ребята из этого квартала. Били до полусмерти. И он,зная, чем рискует, тем не менее, каждый раз снова и снова провожал эту девочку.До тех пор, пока не попал в больницу с переломами ребер. И когда приехавший кнему в больницу следователь пытался выяснить, кто это сделал, он молчал. Черездень к нему пожаловал его главный мучитель, гроза соседнего квартала. Молчаподойдя к Меликову, он пожал ему руку и торжественно сказал:

— Можешь приходить когда хочешь, теперь тебя никто нетронет.

И тогда Мирза понял, что выиграл в этом противостоянии.Настоящий мужчина — это тот, кто умеет бросать вызов судьбе и принимать ееудары. Настоящий мужчина — это тот, кто не сгибается ни при какихобстоятельствах. Есть нечто величественное и страшное одновременно в силесамца-хищника, готового отстаивать свои права до последнего. Может, эта силапередалась мужчинам от далеких первобытных предков — встречая на своем путиболее сильного соперника, они не уступали ему, предпочитая умереть, но не бытьпобежденным.

Взглянув на трос, он вспомнил ту давнюю мальчишескую историюи решительным движением сбросил костыль. Тот полетел вниз, и раскрутившийсяпровод сильно дернул Меликова, словно пытаясь оторвать от крюка, за который ондержался обеими руками.

Костыль еще раскачивался, когда он, уже не думая о нем,схватился руками за ржавый трос. Трос опасно прогнулся, но все же выдержалтяжесть его тела. Мирза еще раз вздохнул и полез к контейнеру. «Что это заящик? — думал он. — Может, там хранили цемент? Что здесь вообщепроизводили? Цемент? Известь? А может, ни того, ни другого». Он хватался затрос и упорно продвигался к контейнеру, стараясь не обращать внимание надавящую тяжесть в ногах. Грудь, перевязанная проводом, уже давно болела —очевидно, вес костыля с болтавшимся проводом был достаточно большой, но онзаставил себя не обращать на это внимание. Еще четыре метра, три, два… Голосаслышались все ближе. Один метр. Он схватился за ящик. Оказалось, что это неконтейнер, а именно ящик. Если его доски сгнили, то он немедленно полетит вниз.Может, это и к лучшему.

— Врешь, — снова сказал он себе, тяжело дыша, исхватился за небольшую дверцу.

Все-таки он оказался прав, в этом ящике что-то хранили.Дверца не поддавалась. Он дернул ее изо всех сил правой рукой, держась левой затрос. Если сейчас дверца не откроется… Об этом не хотелось думать. Он еще раздернул, и дверца наконец открылась. Он едва удержался. Мгновение — и он былвнутри ящика. Доски скрипели, но вполне могли выдержать его вес. Когда-то этотящик, видимо, использовали для переноски готовой извести. В нижней части былонебольшое отверстие. «Это даже к лучшему, — подумал Мирза. — Им будетказаться, что здесь невозможно спрятаться». Выдохнув воздух, он началподтягивать к себе костыль, а затем и провод.

Когда лай собак и крики людей послышались совсем близко, онзакрыл дверцу и взглянул вниз. До земли было метров шесть — семь. Онусмехнулся. Теперь пусть лезут на кран и снимают его отсюда. Никому и в головуне придет, что человек без ног сумел совершить такое. Сумел подняться на такуювысоту.

Ночью он проснулся словно от толчка. Прислушался. Обычносрабатывала некая сигнальная система, когда он просыпался от постороннего шумаили от чьего-то присутствия. Уже много лет он не мог спать в присутствиипостороннего, кем бы ни был этот человек. У него появились повадки волка.Дронго это прекрасно сознавал. Никто не должен был находиться рядом с ним водной комнате, видеть его спящим. Иначе он чувствовал себя беспомощным.

Проснувшись в рижском отеле, он долго лежал, прислушиваясь ктишине. Все было спокойно, лишь где-то далеко слышались голоса. Очевидно,кто-то поздно возвращался в отель. На часах было около четырех часов, когдаДронго поднялся. Он спал вчера весь день, словно набираясь сил для новогопоединка. Теперь он был абсолютно уверен в правильности своих выводов. Егоподставили в Португалии представители ФСБ, которые почему-то хотели убрать его.Затем вторая попытка — уже здесь, в Прибалтике. Судя по их почерку и по тому,как напряженно Хоромин искал Бискарги, они не были связаны. Но тогда возникалрезонный вопрос: почему сотрудники ФСБ так стремятся убрать человека, которыйпо их просьбе ищет убийцу? Почему они так не желают его присутствия в этойгруппе? И чего они вообще хотят, если их задача — нейтрализация возможногоубийцы? От этих вопросов можно было сойти с ума, но он сидел на постели,стараясь придать им некую упорядоченную форму.

— Будь оно все проклято, — вдруг громко сказалДронго.

Собственно, почему он рассчитывал, что могло быть иначе? Кемон был для ФСБ? Человеком, которому нельзя доверять, иностранцем с непонятнымстатусом и неясным положением в группе. Частным экспертом, которого всего лишьнаняли для консультаций. Почему его так задело предательство Хоромина? Ведь всетак и должно было быть. Его использовали, пока он был нужен, а затем принялирешение…

«Нет, не подходит, — признался он себе. — Ведь ониустроили покушение в Португалии для того, чтобы вообще вывести меня из игры».

Звонить Потапову было нельзя, это он понимал. Но егобеспокоило и молчание Эдгара, который должен был выяснить реакцию генерала надвойную игру Хоромина. Однако за весь вчерашний день ему никто не позвонил.Дронго поднялся и стал одеваться.

Рига была одним из самых любимых его городов в бывшейстране. Именно в Прибалтику он приехал в первый свой отпуск с другом. Именноздесь он любил бывать еще в студенческие годы, словно вырываясь за границу. Прибалтикавсегда была немного другой, не похожей на остальные республики. А Рига былацентром этого края. Если старый Таллин был хорошо сохранившимся городом изсказки, то Рига была наполовину западной, наполовину местной столицей, и этоему очень нравилось. Той, другой Риги, уже не было. Но она продолжала жить вего сердце и мыслях.

Многие из его друзей отсюда уехали. Вейдеманис не имел правадаже въезжать в страну под страхом ареста. Здесь больше не жаловали ни бывшихсотрудников госбезопасности, ни бывших латышских стрелков. А полувековой периодпосле войны называли «советской оккупацией».

Дронго вспомнил, с какой горечью говорил ему Михаил Мураев:«Мой отец строил в Прибалтике заводы и электростанцию. А получается, что он былоккупантом. Чушь собачья. Если это была оккупация, то почему в республикахПрибалтики существовали свои национальные театры, свои союзы писателей ихудожников, композиторов и кинематографистов? Почему здесь были национальныешколы и своя академия наук?»

Но Дронго помнил и другие слова. Слова литовцев, латышей,эстонцев, рассказывавших ему о страшных годах, когда выдворяли из страны ихродных, расстреливали близких, отправляли в Сибирь целыми семьями.