Внезапно он улыбнулся. Днем он даже не заметил, во чтопереоделся. И только теперь увидел, что на нем темная атласная домашняя курткас бархатными лацканами, которую Беа прислала ему в больницу. Тетушка Вивспециально выложила куртку для него. Надо же, подумал он, Майкл Карри,ирландский мальчишка, одет в нечто подобное. Такая куртка скорее подошла быМаксиму де Винтеру из Мандерли[3]. Он меланхолично улыбнулсясвоему отражению, приподняв одну бровь. А седина на висках придает ему…Импозантность?

– Eh bien, месье, – сказал он, стараясь подражатьголосу Джулиена, который слышал на улице в Сан-Франциско. Даже выражение лицанесколько изменилось. Ему показалось, что в нем теперь есть что-то отсдержанности Джулиена.

Разумеется, это был его Джулиен, тот, кого он видел вавтобусе и кого Ричард Ллуэллин однажды видел во сне. Не Джулиен с игривойулыбкой, как на портретах, или злобно хохочущий Джулиен из темного ада, полногодыма и огня. Того ада на самом деле не существовало.

Он спустился по лестнице медленно, как советовал врач, ивошел в библиотеку. Когда вычистили письменный стол после смерти Карлотты, внем больше ничего не хранили, поэтому Майкл забрал его себе и теперь держал внем записную книжку. Дневник.

Это был тот самый дневник, который он начал вести послепервого визита в Оук-Хейвен. И он продолжал писать в нем, делая записи почтикаждый день, потому что это был единственный способ выразить свои чувства поповоду всего случившегося.

Разумеется, он все рассказал Эрону. И Эрон останетсяединственным человеком, с которым он поделился.

Но ему было необходимо это тихое, неспешное общение с чистымлистом бумаги, когда хотелось излить душу. Как прекрасно сидеть в библиотеке,время от времени поглядывая сквозь тюлевые занавески на прохожих, которыенаправлялись на Сент-Чарльз-авеню – поглазеть на парад Венеры. До Марди-Граоставалось всего два дня.

Одно ему было не по душе: иногда в тишине он слышал бойбарабанов. Так случилось, например, вчера, и ему это очень не понравилось.

Когда он уставал писать, то брал с полки томик «Большихнадежд», усаживался на кожаный диван поближе к камину и начинал читать. Пройдеткакое-то время, и к нему кто-нибудь заглянет – Эухения или Генри – и принесетперекусить. Может быть, он согласится поесть, а может быть – нет.

«Вторник, 27 февраля, праздник Марди-Гра.

Никогда не поверю, что мое второе видение было правдой.Отныне и всегда я буду считать, что это козни Лэшера. Не было никакихМэйфейрских ведьм, потому что их здесь нет и не ждут они на земле своейочереди, чтобы пройти сквозь портал, хотя, возможно, именно так он лгал каждойиз них, когда они были живы. В этом и заключалось соглашение, которое онпредложил им, чтобы заполучить их помощь.

Я верю, что после смерти он или она просто переставалисуществовать или достигали высшей мудрости. И не было никакого намерениясодействовать какому-либо плану на этой земле. А если и было, то мне известныпопытки расстроить этот план.

Одна из них была сделана, когда Дебора и Джулиен впервыеявились ко мне. Они сообщили о плане и сказали, что я должен вмешаться,совратить Роуан, чтобы ее не смог соблазнить своими лживыми речами Лэшер. Апотом в Сан-Франциско, когда они велели мне отправляться домой, они тем самымвновь попытались заставить меня вмешаться.

Я верю этому, потому что не существует никакого другогоразумного объяснения. Я бы никогда не согласился совершить такое зло, какзачать ребенка, с помощью которого это ненасытное чудовище смогло бы прийти вмир живых. А если бы меня захотели сделать участником этого ужаса, то я быочнулся не преисполненный чувства долга и рвения, а в полной панике, сглубочайшим отвращением к тем, кто пытался меня использовать.

Нет. Это все Лэшер подстроил, все эти галлюцинации с душамиумерших на земле и их уродливой дремучей моралью. Его выдает одна деталь, и яне возьму в толк, почему Эрон этого не понимает: участие монахинь во всем этомадском действе. Монахини, безусловно, там были не к месту. И барабанный бойпарада Марди-Гра тоже был лишним. Это все отголоски детских страхов.

Весь адский спектакль был порожден моими детскими кошмарами,а Лэшер перемешал их с Мэйфейрскими ведьмами и создал ад, в котором мнепредстояло умереть, утонуть, захлебнувшись отчаянием.

Если бы его план сработал, я бы, разумеется, умер и картинаада, созданная им, исчезла бы, и, возможно, – только возможно! – вкакой-нибудь жизни после этой я бы нашел истинное объяснение.

По поводу последнего предположения, однако, мне труднорассуждать. Я ведь остался в живых. И теперь у меня есть второй шанс, чего быон ни стоил, остановить Лэшера, просто оставаясь в живых, просто оставаясьздесь.

В конце концов, Роуан знает, что я здесь, и я не верю, чтоее любовь ко мне умерла без остатка. Во всяком случае, так мне подсказываетсердце.

Наоборот, Роуан не только знает, что я жду, она хочет, чтобыя ждал, – вот почему она отдала мне дом.

Она по-своему попросила меня остаться здесь и продолжатьверить в нее.

Больше всего, однако, я опасаюсь того, что теперь, когдаэтот ненасытный оборотень живет в личине человека, он причинит Роуан зло.Постепенно он перестанет в ней нуждаться и тогда попытается от нее избавиться.Мне остается только молиться и надеяться, что она уничтожит его раньше, хотячем больше я об этом думаю, тем лучше понимаю, какая трудная стоит перед нейзадача.

Роуан всегда пыталась предупредить меня, что у неепредрасположенность к злу, которой я не обладаю. Разумеется, я далеко неневинный агнец, каким она меня представляла. И сама она не является воплощениемзла. Самое главное в ней – это… блестящий ум чисто научного склада. Онавлюблена в клетки этого создания, я знаю, как может быть влюблен одержимыйученый. Она изучает эти клетки. Она изучает весь организм, его работу, егожизнь в этом мире, и ее интересует только одно: действительно ли он являетсяулучшенной версией человеческого организма, и если это так, то в чем состоитэто улучшение и как оно в конечном счете может быть использовано на благолюдей.

Почему Эрон не принимает эту версию, я тоже не понимаю. Онполон сочувствия и в то же время упорствует в своей уклончивости. Таламаска насамом деле не что иное, как сборище монахов, и хотя он не устает уговариватьменя уехать в Англию, это невозможно. Я бы ни за что не смог ужиться с ними;они слишком бездеятельны, слишком много занимаются теорией.