во мне за последний год. Я сама не знаю, что это было. Но лицо было другим, а теперь снова становится знакомым – я этому радуюсь, потому что хочу, чтобы ты меня любил, как раньше, а то, что было, было настолько чужим, что и ты бы не узнал.

Родной мой, мне тоже нужно слышать от тебя, что ты по-прежнему любишь. Без этого так трудно жить. «В мире нет ничего реального, кроме того, что происходит в нашем сердце… Центром моей жизни стала маленькая неизвестная деревушка, где она живет. Существование выносимо для меня лишь тогда, когда я говорю себе – этой осенью я проведу месяц около нее…». Это слова Берлиоза – мужчины, гениального музыканта, а что делать простым смертным???

Я прочла интересную статью Роллана о Гуго Вольфе289 – об этой трагической жизни. Напишу в следующий раз.

Обнимаю крепко. Всегда жду твоих строчек. Всегда с тобой.

Н.

14/II 54 г.

№ 451. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

16.II.54 г.

Родная! После твоего письма от 7 ноября получил твои письма от 30/12 и 10/1. Они пришли только что, два месяца я жил, покинутый твоими письмами, и какой потерей было для меня это время, ты можешь судить по предыдущему письму, с пушкинским началом…

Мне тяжело было решиться на мое предыдущее письмо. Годами я вынашивал медленную боль разобщения и молчал о ней. Я бы и дальше терпел, но понял, что нужно сказать тебе о ней для тебя. Чем я мог заполнить пустоты, образовавшиеся между нами? Я верил только в одно объяснение, в то, что ты изнемогла душой и просто не имеешь сил общаться. Мне казалось, что я могу вывести тебя из этого состояния, тем более что и самому мне оно знакомо. Я тебе напомню о моем очень давнем письме со стихами Тютчева: «Есть и в моем страдальческом застое…». Душевное изнеможение имеет две меры. Одна – безнадежность. Как ни глубока она, есть другая, более глубокая. Это беспамятство. Я хотел встряхнуть тебя своими письмами, заинтересовать ими. Но когда ты не отозвалась не только на мысли, но на стихи (!), я понял, что происходит самое страшное, что это беспамятство, что это уже тютчевское: «минувшее не веет легкой тенью, но под землей, как труп, лежит оно». У меня оставалось одно только средство спасти нас такими, какими мы были: причинить боль, чтобы ты очнулась. Так я решился на письмо с пушкинским началом. Другое объяснение не казалось мне правдоподобным, то объяснение, что в твою жизнь вошло что-то новое, что заслонило меня. Я бы это объяснение принял легче, чем первое. Я обо всем передумал, проверил все свои силы и убедился, что только измерил свое бессилие перед чувством к тебе. Я послал тебе письмо с пушкинским благословением, потому что иным, чем оно, мое отношение к тебе, какие бы ни складывались обстоятельства, не может быть и не будет.

Я не отказываюсь в этом письме от предыдущего и ты не отказывайся: его горе – его любовь.

Я читал и перечитывал твои письма. Сейчас кончу писать и снова буду их перечитывать.

Я так и не понял о какой своей давнишней и неизменной приятельнице ты говоришь. Не о Нине ли Р-ой? Мне радостно, что у тебя есть неизменный друг. Я все же думаю о Н. Р. Я догадываюсь, что мое отсутствие могло дать новую пищу твоему чувству к ней, а ей помогло найти приют невысказанному и несказуемому страданию. Передай ей мое уважение к представлению о ней, которое мне является: к ее строгому отношению к жизни, воле и умению становиться выше окружающих обстоятельств.

Мне были очень интересны слова Блока об А. Н. Умно и чутко! Кажется, А. Н. сказал о Блоке Бессоновым в «Сестрах». Если так, то А. Н. только подтвердил то, что о нем написал Блок. Есть что-то распутническое в А. Н., выдаваемое за полноту жизни. Это претит. Одни служат искусству, другие ставят искусство на службу себе и превращают творчество в разновидность чувственного удовольствия. В этом случае никакие способности не помогут. Прав Блок!

Сомнения Яши разреши просто. Расскажи ему, как Николай Павлович, тщательно правя мою работу и не позволив себе зачеркнуть ни одного слова, отступил от своего правила в том единственном случае, когда я благодарно упомянул его имя за сообщенный им мне источник. Он вычеркнул свое имя и сказал мне, что хочет «раствориться в своих учениках без остатка». Мне Я. С. не ученик. Но я уже давно за другой гранью этических представлений, если говорить о тех, которые, по твоим словам, его смущают. Об этом пришлось бы много писать, мне сейчас «не с руки». Пусть Я. С. поверит мне в том, что мне не нужны никакие упоминания и что, поступив так, он не нарушит никаких моих интересов. Я хочу сказать еще, что мне немного совестно, что Я. С. пришлось стать свидетелем некоторых моих незрелых и, еще хуже, суетных мыслей, когда он читал мою рукопись, которую я считал незаконченным черновиком. Программа моей работы остается при мне, и Я. С. не повторит ее просто в силу неповторимости творческой индивидуальности.

У меня была и остается мечта, которую я назову: посвятить свою работу светлой памяти Николая Павловича. Названная мечта перестает быть личным достоянием. Вот все, что я хотел сказать Я. С.

Скоро пошлю тебе стихи «Встреча». Хочу, чтобы они отлежались. Возможно, что вместе с ними пошлю музыкальное произведение для рояля, скрипки и голоса на тему «Да святится имя твое». Автору очень удалось настроение этих стихов. Имею в перспективе еще много подарков.

Твой, родная. Саня.

№ 452. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову

22/2/54 г.

Родной, получила сегодня пушкинские строчки: «Я Вас любил, любовь еще быть может»… Они не принесли мне ни минуты радости, а легли тяжелым платом на душу. Они просто несправедливы, за все эти годы в мою жизнь не вкралась ни одна посторонняя мелодия. Ритм переписки совершенно не отражает ни моих чувств, ни моего отношения. Не ниточка последняя осталась, а я, вся, целиком и полностью со всем моим внутренним миром, со всеми чувствами и мыслями, со всем моим отношением к тебе. Я слишком много хочу сказать и просто это не умею делать через тысячи километров. Не могу я писать, что сегодня делала то-то, прочла то-то и т. д. – это слишком прозаично