Уилмартом, по всей вероятности, принадлежал Ньярлатхотепу (тот самый с «несомненно властным тоном»).

И все же с этой версией возникают кое-какие проблемы. Некоторые критики считают Ньярлатхотепа оборотнем, поскольку в рассказах Лавкрафта он предстает в самых разных формах: в виде египетского фараона в стихотворении в прозе 1920 года, в виде внеземного существа в «Сомнамбулическом поиске неведомого Кадата», в виде «Черного человека» в «Грезах в ведьмовском доме» (1932) и так далее, а в «Скитальце тьмы» мы видим его воплощение в качестве крылатого создания (1935). Но если Ньярлатхотеп и правда является оборотнем, зачем ему понадобились маска и руки Экли – неужели он не мог просто принять его облик? Похоже, Лакрафт не до конца продумал роль Ньярлатхотепа в этой повести. Да и вообще во всем его творчестве данному персонажу не хватает целостности. Нельзя назвать это серьезным упущением, ведь Лавкрафт наверняка хотел, чтобы этот герой сохранял определенную долю загадочности, однако сей факт представляет трудность для тех, кто пытается во всем этом разобраться.

«Шепчущий во тьме» стал самым длинным произведением, которое Лавкрафт сам отпечатал на машинке и отправил издателю, что принесло ему немалый доход. Фарнсуорт Райт сразу принял повесть к публикации и заплатил за нее триста пятьдесят долларов – более крупных гонораров за художественную литературу Лавкрафт никогда не получал. Райт планировал выпустить «Шепчущего» двумя частями, но в 1931 году журнал Weird Tales был вынужден почти полгода выходить раз в два месяца, поэтому повесть вышла только в номере за август – целиком. Изначально планировалось чередовать выпуск Weird Tales с Oriental Stories, однако уже к лету 1931 года Oriental Stories стал ежеквартальным изданием (в 1933 году журнал сменил название на Magic Carpet, после чего просуществовал около года), а Weird Tales снова начали печатать каждый месяц.

За этот трехлетний период Лавкрафт написал всего два оригинальных «странных» произведения (не самый удачный рассказ «Ужас Данвича» и монументальную, пусть и не без изъянов, повесть «Шепчущий во тьме») и отредактировал три работы для Зелии Бишоп: одна получилась довольно успешной («Курган»), другая – средней («Проклятие Йига»), а третья – совсем проходной («Локон Медузы»). Однако засчитывать ему в заслуги только «странное» творчество было бы несправедливо по отношению к Лавкрафту как к человеку, так и к писателю. Поездки в Вермонт, Виргинию, Чарлстон, Квебек и другие оазисы древностей подпитывали его воображение, а рассказы о путешествиях в виде писем и эссе поражают своей душевностью. Он заводил новые знакомства и вел обширную переписку, что позволило ему в значительной степени усовершенствовать свои философские взгляды, поскольку он сталкивался с различными мнениями и постоянно черпал новую информацию из книг и наблюдений за миром. К 1930 году многие взгляды Лавкрафта уже устоялись, и в последующие годы серьезным изменениям подвергнутся только его политические и экономические убеждения. Поэтому предлагаю рассмотреть систему его взглядов, прежде чем перейти к анализу произведений, созданных на их основе.

Глава 20. Несверхъестественное Космическое Искусство (1930–1931)

К началу 1930-х годов Лавкрафт разобрался со многими волновавшими его философскими вопросами, в частности примирился с теорией Эйнштейна и сумел включить ее в свою пока еще преимущественно материалистическую систему. Таким образом он начал развивать систему мышления, не сильно отличавшуюся от его более поздних философских наставников Бертрана Рассела и Джорджа Сантаяны.

Похоже, Лавкрафт впервые ознакомился с работами этих мыслителей в период с 1927 по 1929 годы. Предполагаю, что Рассела он открыл, прочитав «Избранные статьи Бертрана Рассела» в серии «Современная библиотека» (1927), поскольку в первом упоминании Рассела в своих письмах Лавкрафт («По мнению Бертрана Рассела, Древний Китай, вероятно, был цивилизацией не менее великой, чем наша, а может, и более»1) ссылается на главу из «Избранных статей» под названием «Сравнение китайской и западной цивилизации» (из книги Рассела «Проблемы Китая», 1922). Лавкрафту явно пришлось по вкусу, что Рассел в своих рассуждениях опирается на науку и светскую этику, хотя Рассел вовсе не был атеистом. В 1927 году Рассел он выразил собственное философское кредо следующим образом (Лавкрафту такая формулировка тоже понравилась бы): «Я по-прежнему верю, что главные процессы мироздания протекают в соответствии с законами физики и не имеют никакого отношения к нашим желаниям, поэтому, скорее всего, они приведут к исчезновению жизни на этой планете. Нет веских оснований верить в жизнь после смерти, а понятия добра и зла неприменимы в нечеловеческом мире»2.

С Сантаяной дело обстоит сложнее. Лавкрафт советовал Элизабет Толдридж: «Начать с его „Скептицизма и животной веры“, а затем взяться за пятитомную „Жизнь разума“»3. Читал ли эти работы сам Лавкрафт? Вполне вероятно, и если так, то ему наверняка понравилось чудесное признание Сантаяны в предисловии к первой из упомянутых книг: «Фактически я решительно придерживаюсь философии материализма – и наверное, я один такой остался во всем мире»4. Однако, предлагая прочитать «Жизнь разума» (1905–1906) после «Скептицизма и веры в животных» (1923), Лавкрафт, похоже, не догадывался, что более поздний труд задумывался как введение в философию – его напечатали в серии книг «Области существования» (1927–1940), которое заменит или по крайней мере дополнит раннюю работу. Так или иначе, Сантаяна известен как трудный для понимания философ – и вовсе не потому, что он предпочитает чрезвычайно сложные термины и понятия из логики эпистемологии, как Витгенштейн. Все дело в том, что и философскую, и обычную лексику он использует так замысловато и «поэтично», что сбивает с толку многих читателей. Как отмечает Джон Пассмор: «От книг с такими названиями, как „Области существования“ и „Области материи“, философ вправе требовать определенной степени точности в соответствии с выбранной тематикой. Однако ничего подобного вы здесь не получите, ведь, как признается Сантаяна, „и в области существования, и в области материи я обхожусь лишь зачаточными намеками“. И намеки эти крайне смутные»5. Тем не менее я полагаю, что Лавкрафт либо позаимствовал некоторые основные аспекты своего более позднего мировоззрения у Сантаяны, либо (что тоже возможно) пришел к схожим с Сантаяной взглядам самостоятельно.

Что касается теории Эйнштейна и в особенности ее опоры на три принципа материализма, выделенных Хью Эллиотом (единство законов, отрицание телеологии и отрицание субстанций, отрицание любой формы существования, не предусмотренной законами физики и химии), Лавкрафт осознал, что в ближайшем к нам вселенском пространстве ньютоновские законы физики все еще действуют: «Данная область недостаточно велика для проявления основных воздействий относительности, следовательно, мы можем быть уверены, что надежные законы Земли дадут абсолютно достоверные результаты в ближайшем небесном пространстве»6. Таким образом выполняются первый и третий принципы Эллиота,