Не сдержавшись, Мамору вздохнул.

— Поднимись, — приказал он бесконечно усталым голосом. — Поднимись, и больше я не желаю слышать ни о чьей вине.

Он мог бы казнить его. Он был в своем праве, потому что полководец Осака был действительно виноват. Но Мамору не намеревался больше проливать и каплю крови своих людей.

— Поднимись же! — повторил он нетерпеливо и раздраженно, потому что полководец Осака медлил.

Ослушаться второй раз он не посмел, но, когда он выпрямился, Талиле показалось, что самурай постарел на несколько лет за считаные минуты.

— А теперь ступай и исполняй мой приказ, — прорычал Мамору. — Собирай людей, мы должны вернуться как можно скорее.

Когда полководец, поклонившись, ушел, а следом за ним заспешил и Такахиро, Талила все же не выдержала. Шагнула вперед и кончиками пальцев перехватила его за рукав грубой куртки.

— Мамору, — шепнула, понизив голос, чтобы услышал только он, — как ты... что...

Вопросов было столько, что самые важные не лезли на язык.

— Мы еще успеем поговорить, — произнес он и украдкой коснулся ее ладони. — Сейчас мы должны уехать. Медлить нельзя.

— Мы отправимся вместе? — спросила она, даже не надеясь услышать тот самый ответ.

Но Мамору кивнул.

— Да, нам незачем больше разделяться. Теперь мы будем действовать иначе. Но сейчас ступай, полководцу Осаке понадобится твоя помощь, — и он дернул уголками губ.

Ей не нужно было повторять дважды. И все, что хотела, Талила уже услышала. Ее сияющие глаза почти ослепили Мамору. Она улыбнулась ему и ушла, мгновенно посерьезнев, а он еще долго смотрел ей вслед.

Затем повернулся к советнику Горо, которого уже подняли из грязи. Огонь опалил ему брови и ресницы и оставил волдыри на правой щеке. От одежды исходил яркий запах гари, и кое-где ткань зияла прожженными дырами, но в целом мужчина пострадал несильно. Скорее, испугался необузданной магии и теперь стыдился того, как повалился на землю и принялся вопить.

— Я прибыл как посланник Императора. Переговорщик, — прохрипел он, перехватив взгляд Мамору.

Ту щеку, на которой не было волдырей, покрывали пятна грязи.

— И мой статус означает, что я неприкосновенен, — уже не так уверенно договорил советник Горо.

Смех, вырвавшийся из горла Мамору, больше походил на воронье карканье.

— Я прежде удивлялся, до какой низости может дойти человек, — доверительно сообщил он, — но, повстречавшись с тобой, советник, еще во дворце брата, перестал. На твоем месте я бы переживал, а доживу ли до рассвета. Спроси Сэдзо, он расскажет, как я поступаю с предателями.

И кивком Мамору указал себе за спину. Там стоял самурай, с помощью которого он сам проник в ближайший круг советника Горо.

— Ты не убьешь меня. Я тебе нужен, иначе ты бы не пытался ко мне подобраться.

— Успокаивай себя, — бросил он сквозь зубы и отошел от советника, которого сразу же взяли под охрану.

Сделав несколько шагов, Мамору позволил себе перевести дыхание. Стоило дать немного слабины, как сразу же навалилась чудовищная усталость последних дней. После предательства Хиаши и схватки у переправы он не помнил уже, когда нормально спал.

Отправившись вместе с предателем Сэдзо в стан советника Горо, Мамору был вынужден оглядываться каждое мгновение. Он не мог, не имел права расслабиться, даже на секунду. Он постоянно держал ладонь на рукояти катаны и не выпускал Сэдзо из поля зрения. Каждая мышца в теле болела от постоянного напряжения, в висках стучала тупая боль, а простреленное плечо тянуло противной ноющей судорогой.

Но даже сейчас он по-прежнему не мог позволить себе слабость. И потому, отринув мысли о жалости к себе, зашагал вперед.

***

— ... и тогда я заставил Сэдзо провести меня к месту, в котором Хиаши условился встретиться с советником Горо.

Договорив, Мамору сделал большой глоток изрядно остывшего чая.

Они успели снять лагерь до захода солнца и преодолели еще примерно треть дневного расстояния, прежде чем остановились на ночь. В спешке никто ни о чем не говорил, и лишь поздним вечером, после ужина на скорую руку выдалась минута, когда Мамору смог, наконец, поведать, что произошло с ним за минувшие недели.

Талила опустила взгляд, представив, что скажет мужу, когда наступит ее черед.

«А я не сделала ничего из того, что ты поручил. И сожгла поместье господина Тадамори, и теперь мы лишились поддержки Восточных провинций».

Неприятный холодок прошелся по позвоночнику и заставил ее поежиться.

Она чувствовала бесполезной. Со всей ее проклятой магией и воинскими умениями, она оказалась ни на что не годна. За ее спиной был уже один сожженный город и одно сожженное поместье, а ведь прошло не больше двух месяцев со дня, как она избавилась от кандалов. Она не могла толком использовать свою силу, но и договариваться не умела. Каждый раз, как она за что-то бралась, выходило лишь хуже.

Единственное, что у нее получилось — не иначе как чудом — это выжечь у Мамору печать подчинения.

И все.

Больше она не сделала ничего.

— Как он мог предать вас, господин?! — воскликнул кто-то из самураев, когда улеглись шепотки, вызванные рассказом Мамору. — Как полководец Хиаши мог вас предать?

Осака, который сидел напротив Талилы, опустил голову. Он будет стыдиться этого до конца жизни.

— А все остальные? — вскинулся сразу же другой. — Все остальные, кто подло атаковал во время переправы? Я жалею, что когда-то сражался вместе с ними.

— На кого же вы оставили войско, господин?

— На тех, кто был готов за меня умереть, — стылая усмешка коснулась губ Мамору.

Он вертел в ладонях опустевшую чашку и смотрел на огонь. В свете, который отбрасывало пламя, и в тенях, что сгущались вокруг них, его лицо и обритая голова выглядели еще более жутко, чем днем.

Талила видела, что некоторые самураи до сих пор избегали смотреть на своего господина. Они отводили взгляды, чтобы не коснуться позора.

Бессильная ярость затапливала ее, но она могла лишь сжимать кулаки.

Мамору всю жизнь жертвовал чем-то ради других. Своей свободой, своей волей, своими желаниями. Даже когда она ненавидела его, когда ничего не знала, он защищал ее и сталкивался лишь с презрением и черной, лютой злобой. И все равно продолжал защищать. Теперь же, столкнувшись с предательством, он принес в жертву свои волосы. И это было гораздо большим, чем прическа. Это был позор и стыд.