И она снова подняла Никиту на руки.

У самой станции, на повороте дороги, навстречу им вышел папа. Он быстро взял Никиту с рук и вытер под шалью своим платком влажное от дыханья Никитино лицо.

– Устала? – спросил он Вету-маму. – Потерпите, ещё немного осталось.

Папа был встревоженный, весёлый и немного виноватый. Он посадил Никиту себе на шею, держа его за ноги.

– Контейнер сдал, – говорил папа Вете-маме, оборачиваясь на ходу вместе с сидящим на нём Никитой. – Чемоданы в камере. До поезда четыре часа… Чего вы у тёти Маруси не посидели?

Мама промолчала.

– Я думал, вы там, – сказал папа, не дождавшись ответа.

На вокзале Никита и папа пошли в буфет и поели жёстких пирожков, запивая их лимонадом. А мама осталась сидеть на скамейке в зале, с шалью в руках, которую сняли с Никиты.

Папа допил лимонад, поколупал ногтем этикетку на пустой бутылке и сказал Никите:

– Ну что, старик? Пресс-то свой – я всё-таки дочертил! Всё нормально, брат. Сядем в вагон… Пойдут мимо города… Здорово, а?.. Скоро отправимся. В путь. Со всеми последующими остановками.

Папа посмотрел на свои руки, сжал и разжал пальцы.

– Ты наш состав поведёшь немножко? – оживился Никита. – Они тебе порулить дадут?

– Нет, брат. Не дадут. Никогда уже не дадут. Не положено… Отогрелся? Давай пальто тебе расстегну. Распаришься, а потом на холод выходить.

Они вернулись в гудящий зал, на скамейку к Вете-маме.

– Иди в буфет, – сказал ей папа.

Вета-мама поморщилась:

– Не хочется.

– Ты у меня не расхворалась?

– Нет…

Папа расстегнул Вете-маме верхнюю пуговицу пальто:

– Распаришь горло… Потом на холод…

А Вета-мама скучно посмотрела на папу:

– Замаялся ты с нами. Да?

– Это вы со мной замаялись, – рассмеялся папа.

Никита походил вдоль ближних скамеек.

– Гожий какой! Это в кого ты такой пригожий уродился? В маму – или в папу? – сказала ему толстая женщина с узлами по всей лавке и шевельнулась. – На-ка конфетку тебе. …К баушке, что ли, едешь?

Никита побежал дальше. Сидящие и снующие люди почти не разговаривали между собою, но в цветной купол вокзала поднимался монотонный гул человеческих голосов, не ослабевающий и не прерывающийся ни на минуту. Над расписанием поездов время, воплощённое в зелёные цифры, переливалось на глазах из одного числового обозначения в другое, и казалось, что на вокзале со всего белого света собрались только те люди, которым больше, чем всем остальным, хотелось спать. Лишь молодой подтянутый солдатик в новой шинели ходил взад и вперёд, бодро насвистывая.

– А где твой автомат? – спросил Никита. – Ты его дома забыл?

Солдат перестал свистеть.

– Как тебя зовут? – спросил он Никиту, присаживаясь на корточки.

– Никита, – ответил Никита, разглядывая его большие начищенные сапоги.

– А меня – Валера! – сказал солдат.

Никита недоверчиво поднял глаза:

– …Неправда. Ты не Валера.

– Почему? – удивился солдат.

Но Никита только помотал головой:

– Ты обманываешь меня. Не Валера…

– Да почему? – разобиделся солдат.

– Потому что ты не Валера, ты – Солдат, – рассудительно и строго сказал ему Никита. – Тебя Солдат зовут!

И побежал к другой скамейке, стоящей в самом тёмном углу.

Тут сидела женщина в замызганной фуфайке, с опухшим красным лицом, и насильно стаскивала с мужчины мятую шапку. Мужчина шапку не давал, движения его рук были усталыми, тяжёлыми и неверными. И женщина всё же сняла с него шапку и положила себе на колени. Она вяло вытащила из кармана фуфайки грязную расчёску и стала причёсывать растрёпанную, безвольную голову мужчины вкривь и вкось. Мужчина всё отталкивал её руку с расчёской. Женщина сипло ругалась. И ей было всё равно, кого причёсывать, а мужчине было всё равно, кого отталкивать.

Наконец мужчина увернулся от неё совсем, встал, шатаясь, и пошёл. Тогда сразу стало видно, какой он высокий. И тут Никита узнал его! Это он карабкался летом на четвереньках в своём новом чёрном костюме по насыпи, а потом успокоенно лежал на рельсах. И плакал потом в пыли, и снился страшно. А теперь – просто шёл, как обыкновенный…

Никита узнал, и обрадовался тому, что узнал, и замер, подняв голову вверх и не давая мужчине пройти. Мужчина равнодушно разглядывал Никиту. Потом осторожно обошёл его и лениво зашагал прочь.

Тогда Никита обежал ряд скамеек, торопливо зашёл с другой стороны и снова встал перед мужчиной, запрокинув голову и широко ему улыбаясь.

В недоумении мужчина остановился. Затем резко повернулся и ушёл за билетные кассы.

Но Никита уже сообразил, что мужчина выйдет с другой стороны полукруглого коридора, и снова вприпрыжку побежал ему навстречу. А когда увидел знакомую высокую фигуру, то встал в самом узком месте прохода, раскинув руки в стороны…

Он стоял, раскинув руки крестом, и смеялся от радости. А мужчина приближался шаг за шагом, всё медленней и медленней… И замер. Лицо его покривилось, и мешочки под глазами дрогнули.

Мужчина хотел сказать что-то Никите. Но молчал и боялся ступить вперёд.

1980

Лунная Красавица глотала по вечерам хину из шуршащих пакетов. Пустые и лёгкие, пакеты опадали один за другим, покачиваясь на сквозняке, и трепетали, и прерывисто двигались по белому кухонному столу, как изуродованные бабочки. Горечь порошка, похожего на пыль, не удавалось ни запить, ни заесть. Потом сердце становилось тяжёлым. Лунная Красавица закрывала глаза и вслушивалась: оно надсаживалось в частых ударах.

Вскоре лекарство нагоняло летучие видения, неверные и безмолвные, как мчащиеся облака. Но может быть, это мчалась она сама сквозь туманные бледные призраки, быстро меняющие уродливые свои очертания. И нечто огромное, раскачивающееся, страшное начинало приближаться к ней из глубины небытия. Лунная Красавица радовалась медведю, она узнавала его – это был людоед Шулмусы. Но выставляла руки вперёд, отворачивалась, чтобы не лететь ему навстречу, и сильно упиралась в пол ногами в красных растоптанных тапочках. Белесые призраки угодливо рассеивались, уступая путь косматому чудовищу, надвигающемуся неумолимо. Оглохшая от хины, Лунная Красавица широко раскрывала глаза и стонала, не слыша голоса.

С каждым вечером тёмный Шулмусы подступал к Лунной Красавице всё ближе, он уже дышал ей однажды в лицо затхлым теплом.

Невиданный доселе медведь появился в раннем детстве Лунной Красавицы. Он шатался вокруг веселого озера, сияющего в илистых берегах. Робкие люди в аулах не решались называть его словом, чтобы не навлечь беды на свой род: Клыкастый – говорили они о медведе. Но бабушка-калмычка, чужая в этих краях, называла его по-своему – Шулмусы. И значило это – дьявол.