— Понимаете, мои корни — как у Д. Г. Лоуренса. Та же среда. Мы всё время пытаемся улучшить своё положение, как честолюбивые героини романа «Влюблённые женщины».

Ей ещё ни разу в жизни не доводилось использовать слово «мы» в таком значении — имея в виду людей с севера Англии как некую особую народность.

— А я вот не могу читать Лоуренса. Меня раздражает его самоуверенный, задиристый тон. Его герои не взяты из жизни, таких людей просто не бывает. Да и вообще, сегодня уже мало просто выдумать персонажей, дать им имена, обозначить их место в обществе и приправить всё это многословными описаниями нарядов, богатых поместий да вечеринок. Время подобной литературы прошло.

Он был очень раздражён, он терпеть не мог Лоуренса. К этому она тоже была не готова. Она спросила робко, что же тогда, на его взгляд, стоит читать, — и он моментально забраковал всех её любимых авторов: Толстого, Джордж Элиот, Джейн Остин, — что в них толку, у них, мол, одни лишь пустые подробности. А ведь это её любимые книги, в которых живут любимые и родные персонажи! Князь Андрей с его маленькой княгиней, чувством долга и сомнениями; Доротея Брук[148], которая решила из моральных побуждений принять предложение высохшего священника; другой священник, Генри Тилни[149], который полюбил только в ответ и потому, что ему нравилось обожание… Очень странным был этот первый разговор с Рафаэлем Фабером. Казалось, Рафаэль был невероятно с ней чуток и вежлив; и в то же время с какой-то настойчивой, нервной решительностью открывал ей кусочки своего «я», вещи, которые она просто не способна была вообразить (в отличие от более понятных ей душевных движений и поступков Руперта Биркина[150] и Пьера Безухова). Настроение его менялось во мгновение ока: то он с яростью блестящего теоретика напускался на любые произведения, в которых есть выдуманные герои, на литературные вычуры, на провинциально-островной характер английской словесности и косноязычие здешних писателей, то вдруг голос его делался мягок и успокоителен. Такому разговору (по всем признакам его и эмоциям) впору было происходить между влюблёнными, когда они впервые пытаются узнать друг друга, рассказывают свою жизнь в обмен на такой же рассказ. (После этой беседы он уже никогда не двинется ей навстречу с той же лёгкостью и откровенностью, как в этот первый раз.) А Фредерика, та еле-еле, мучительно подбирала нужные слова. Ещё бы, ведь Рафаэль — человек без родного языка! До разговора с ним она не задумывалась о том, что её родной язык может быть не понят, успех общения, полагала она, зависит лишь от неё, от её владения речью. Но, увы, всё, что она ни говорила, было для него пустым звуком, к тому же он из принципа, наверное, презирал весь очерк, весь сюжет её предшествующей жизни.

Когда собиралась уходить, он дал ей две книги: «La Nausée» и «Мёрфи»[151]; а ещё — несколько тоненьких машинописных листков, стихи!

— Мне бы хотелось узнать ваше мнение. Я назвал это стихотворение «Любекские колокола» — колокола, что в церкви Святой Марии в Любеке. Я туда ездил в пятидесятом, посмотреть на родные места. Во время бомбардировки город почти сровняли с землёй. Все церковные ценности спрятаны были в подвалах под колокольней — считалось, это самое безопасное место. Когда стали рваться авиабомбы, колокола слетели с колокольни, словно украшения с торта. Слетели и впечатались в мостовую. Там они и пребывают поныне, тонны искорёженного металла. Решили их оставить как есть, и строят вокруг них капеллу. И вот мне захотелось… написать об истории Европы. Но там конца ещё не видно.

Она не поняла, имеет ли он в виду стихотворение или историю Европы.

Она побрела обратно к себе по ясному, серому Кембриджу. От Рафаэля у неё голова шла кругом. Он одолжил ей книги — а это кое-что значит, всем известно, что дать книгу — всё равно что протянуть ниточку. По этой ниточке придёшь обратно. Едва она перестала видеть Рафаэля, её отпустило болезненное смятение, сердце вновь запело влюблённо. Она мысленно перечислила всё, что в нём можно любить: грусть, точность мысли, печать пережитого в глазах и на челе, богато-яростная внутренняя жизнь. Вспомнила, как под его пристальным взглядом объясняла, что не еврейка. Да, их ничто не объединяет. Она влюблена в чужеземца, незнакомца. Границы её мира раздвинулись.

Фредерика долго обдумывала, когда лучше вернуть «Мёрфи» и «La Nausée». Стихотворение она решила пока не отдавать — чтоб остался повод ещё увидеть Рафаэля. К тому же оно было непонятным. Только одну строчку она полностью уразумела, знакомые слова Офелии: «как сладкие колокола, гласящи вдруг нестройно, дико»[152]. Небольшие островки слов, без знаков препинания, располагались на страницах странным, прямоугольно-ступенчатым узором — будто некий графический код или головоломка на сообразительность, решить которую Фредерике не под силу. Там были какие-то немецкие и, кажется, еврейские имена, названия; цифры, расстояния, в милях и километрах. Где-то Рафаэль играл словами — Гримм, гримаса, grimmig, grimoire. «Grimoire» впервые встретилось ей, когда она продиралась через «заумное» стихотворение Малларме «Prose — pour des Esseintes», и ей пришлось посмотреть это словечко в словаре: «книга заклинаний; колдовская книга; тарабарщина, бестолковщина». Серые семена зонтичных растений уподоблялись пеплу, который развеян по ветру, — метафора знакомая, но здесь однозначно — звучит более зловеще. Перекликались ещё слова «Mann»[153], «мужчина» и «мужественный». Она распознала аллюзии на «Доктора Фаустуса»[154] и Адама Кадмона[155]. Она понимала, что стихотворение — о газовых камерах и бомбардировках, церквях и концентрационном лагере, — но не улавливала, по какому принципу оно выстроено. Она всё сидела и сидела над ним, мучительно обдумывая. Романы же тем временем решила вернуть. Явилась и постучала в дверь.

Он открыл и скользнул по ней взглядом так, будто впервые видел.

— Я принесла ваши книги, — сказала Фредерика.

— Благодарю. — Рафаэль Фабер протянул руку.

— Я не очень поняла сцену с песней в конце «La Nausée», — начала Фредерика (стараясь упомянуть хоть что-то на самом деле ей понятное, о чём и поговорить можно).